И через тридцать шесть лет после того утра я вновь слышу его голос, приглушенный, но звучный. Воспоминания, которые я держала взаперти, стали пробиваться на свободу, как ледяные торосы, разрывающие трещинами арктическое мелководье. Течение сна плавно несет эти треснувшие льды к утреннему свету памяти.

      Недвижимая тишина гор будит меня. Глубина молчания – вот что позабылось мною о жизни в Югири[2]. Когда я открываю глаза, воздух наполнен невнятным ропотом дома.

      «Старый дом хранит свои потаенные воспоминания», – приходят на память слова, сказанные мне однажды Аритомо.

      А Чон стучит в дверь и негромко окликает меня. Я встаю с постели, надеваю халат. Оглядываюсь, ища перчатки, и нахожу их на столике у кровати. Натягивая их на руки, разрешаю домоправителю войти. Он входит, ставит на стол у стены оловянный поднос с чайником чая и тарелкой нарезанной папайи: то же самое он проделывал каждое утро для Аритомо. Повернувшись ко мне, говорит:

      – Желаю вам долгой, наполненной покоем отставки, судья Тео.

      – Да, похоже, в этом я тебя опередила.

      А Чон, если прикинуть, лет на пять-шесть старше меня. Когда вчера вечером я приехала, его здесь не было. Внимательно разглядываю его, сопоставляя увиденное с тем, что помню. Низенький, опрятный мужчина, ростом ниже, чем мне помнится, голова нынче совсем лысая. Наши взгляды сталкиваются.

      – Вы вспоминаете, как в первый раз увидели меня, да?

      – Не в первый раз, а в последний день. День, когда он ушел.

      Он кивает:

      – А Фун и я… мы всегда надеялись, что когда-нибудь вы вернетесь.

      – Она здорова? – Я подалась в сторону, заглядывая ему за спину, надеясь увидеть его жену, стоящую у двери в ожидании приглашения войти. Они живут в Танах-Рате и каждое утро добираются на велосипедах до Югири по горной дороге.

      – А Фун умерла, судья Тео. Четыре года назад.

      – Ах да. Да, конечно.

      – Она хотела выразить вам признательность за оплату ее больничных счетов. И я тоже.

      Я приоткрыла крышку чайника, потом закрыла ее, пытаясь вспомнить, в какой больнице она лежала. Название всплыло в памяти: Госпиталь леди Темплер.

      – Пять недель, – говорит он.

      – Пять недель?

      – Через пять недель будет тридцать четыре года, как господин Аритомо покинул нас.

      – Ради всего святого, А Чон!

      Я не бывала в Югири почти так же давно. Неужто домоправитель меряет жизнь числом лет, которые прошли с последнего моего пребывания тут, как отец очередной зарубкой на кухонной стене отмечает рост своего ребенка?

      Пристальный взгляд А Чона устремлен в какую-то точку над моим плечом.

      – Если больше ничего… – произносит он и уже поворачивается, чтобы уйти.

      Тоном помягче я говорю:

      – Сегодня утром, в десять часов, я жду гостя. Профессор Йошикава. Проводи его в гостиную на веранде.

      Домоправитель кивает и уходит, закрывая за собою дверь. Уже не в первый раз я прикидываю, сколько ему известно, чего он насмотрелся и чего наслушался за все годы службы у Аритомо.

      Папайя охлаждена – как раз так, как я люблю. Выжав на нее ломтик лайма, я съедаю два кусочка, прежде чем поставить тарелку на место. Открыв раздвижные двери, выхожу на веранду. Дом стоит на низких сваях, и веранда всего на два фута[3] возвышается над землей. Бамбуковые ставни постукивают, когда я подворачиваю их вверх. Горы такие же, какими я их помнила всегда, первый утренний свет оплавляет их склоны. Сырые опавшие листья и сломанные ветки устилают лужайку. Эта часть дома отгорожена от основного сада деревянным забором. Одна его секция рухнула, и высокая трава пробивается сквозь щели между упавшими досками. Я, положим, была готова к такому, но все же эта запущенность потрясает меня…

      На восток от забора