Пролог

      Из доклада околоточного надзирателя по улице Елисаветинской и прилегающим к ней улицам участковому приставу города Одессы:

      «Страдавший алкоголизмом преподаватель Ришельевской гимназии Роберт Эмильевич Заузе (Краузе) покончил жизнь самоубийством путем повешения на чердаке дома, в котором проживал со своей супругой Елизаветой Павловной и четырьмя малолетними детьми. По свидетельству очевидцев, г-жа Заузе, обнаружив тело мужа, провисевшего в петле не менее двух суток, полностью повредилась в рассудке, впала в исступление и, вооружившись кухонным ножом, сначала зарезала своих спящих детей, а потом покончила с собой. Также стало известно, что перед смертью покойная пыталась зарезать и Сергея Исаевича Уточкина 1 т. е. от роду, который проживал в семье Заузе на пансионе, но мальчику чудом удалось спастись, он убежал и был впоследствии обнаружен в нескольких кварталах от места происшествия на берегу моря.

      Так как в течение нескольких дней Сергей Уточкин был лишен дара речи вследствие перенесенного им сильнейшего потрясения, давать показания мне, околоточному надзирателю, он не мог».

      Долго перед глазами потом стояло бледное, перекошенное гримасой страдания лицо мадам Заузе – уродливое, почерневшее. Правая половина его дергалась, и казалось, что она жила отдельно от левой, словно бы уже окоченевшей и потому неподвижной, восковой.

      Елизавета Павловна что-то говорила, вероятно, даже кричала, но Сережа не мог ее слышать, потому как из разверстого рта обезумевшей женщины ничего кроме горячего дыхания и слюны не исходило. Она вещала без слов, и именно от этого становилось страшно, ведь могла зародиться мысль, что ты оглох и ничего кроме грохота крови в собственной голове различить не можешь.

      И это уже потом Сережа увидел в руках мадам Заузе нож, перепачканный в какой-то густой, черной жиже, напоминавшей квасное сусло.

      Она размахивала им как саблей.

      Нож был перепачкан в крови.

      И тогда Сережа побежал.

      Нет, совершенно не помнил он своих первых шагов, полностью и безоглядно доверившись какому-то неведомому ранее движению токов в ногах. Абсолютно не чувствовал ни земли, ни ступней, не испытывал никакого усилия, толкая себя вперед. Порой ему даже казалось, что он летит, задыхаясь от страха и радости одновременно, щуря глаза, не смея оглянуться назад.

      Вполне вероятно, что мадам Заузе и гналась за ним какое-то время, безмолвно крича, вознося над головой окровавленный нож, которым еще вчера на кухне стругали капусту, потрошили курицу или отслаивали огромные ломти белого хлеба, но потом оступилась, упала и напоролась на этот самый кухонный нож, испустив при этом дух мгновенно.

      А Сережа ничего этого не видел и не знал, он бежал мимо водолечебницы Шорштейна, в мавританского стиля окнах которой можно было видеть голых людей, некоторые из них были завернуты в простыни.

      Бежал через проходные дворы, мимо Воронцовского дворца, по Приморскому бульвару.

      Он остановился только где-то в районе Угольной гавани и вовсе не потому, что устал, а потому, что дальше бежать было некуда, перед ним до горизонта простиралось море.

      Первая мысль, пришедшая тогда ему в голову, была – броситься в воду с пирса, чтобы сразу уйти в непроглядную тьму глубины и там превратиться в рыбу.

      Тогда уж точно его никто не найдет и никому не надо будет рассказывать о том, что произошло.

      Но именно здесь, в Угольной гавани, его и нашли.

      Он молчал и лишь через некоторое время начал говорить, сильно при этом заикаясь, словно бы его мучили горловые спазмы, судороги, и слова, налезая друг на друга, превращались в поток нечленораздельных звуков. Однако постепенно он привык к этим разорванным не по его воле речевым оборотам и даже научился складывать из них понятные слушателю фразы.

      Испытывал, однако, крайнее напряжение, когда доносил самую нехитрую мысль, самое простое суждение или самую немудрящую догадку, более же всего томясь в эти мучительно долго тянущиеся минуты разговора от того, что уже однажды, убегая от сумасшедшей мадам, испытал невесомость движения вперед, совершаемого безо всякого усилия, упивался легкостью, парением, абсолютной свободой, а теперь был вынужден мучительно пробираться сквозь дебри забытых слов и понятий, воспоминаний и снов, плутать в них, остро чувствуя свое невыносимое бесправие, свою полную несвободу.

      Был полностью опутан ими по рукам и ногам.

      Стало быть, испытал свободу и несвободу, остро ощутил разницу и осознал, что одно без другого едва ли может существовать.

      Впрочем, существует еще одна версия произошедшего, которую в своей книге «Тренировка духа. Русский Авиатор Уточкин» в 1911 году изложил журналист Леонид Алейников:

      «Сережа на верху лестницы… В классной, в тускло освещенном с улицы окне, вырисовывается висящая в воздухе фигура, вокруг груды книг… Роберт Эмильевич!..

      И