Что ж, без хозяина ты отправляешься в путь.

      Больше мне нечего дать, да и надо ли больше…

      Будет водица холодной слезой по чуть-чуть

      путь окроплять, отсылая всё дальше и дальше,

      как бы стараясь помочь, но опять не туда.

      Новые руки, которые примут – едва ли

      будут с почтением перебирать. Без труда

      пальцами мокрыми трогая список печали…

      Но отправляйся – я буду писать тебе, в след

      твой попадая, как некогда, чтобы не сгинуть,

      шёл за товарищем, не получая в ответ

      малую долю тоски, что корячилась в спину.

      Я же старался, всегда доверяясь тебе,

      как одному из немногих, кому можно верить,

      если не боль и тоску о несчастной судьбе,

      то одиночество в сумме с печалью доверить,

      чтобы однажды, когда ты отправишься в путь,

      яркая краска не смыла, рука не затёрла

      то, что сославший тебя не сумел зачеркнуть,

      чтобы тебя за меня не схватили за горло…

      Чтобы когда-нибудь в месте, не знавшем меня,

      ты очутился и чьи-нибудь добрые руки

      вдруг согласились, меня за ошибки виня,

      всё сохранить – просто так, даже, может, от скуки…

      Чтобы тогда, среди прочих забот о судьбе,

      как – не о жизни, осталась какая-то малость,

      переносимая только во мне в тебе,

      как драгоценность, что будто в наследство досталась

      от соглядатая, что не спешит указать

      правильный путь и флажками разметить дорогу

      для возвращения, чтобы в итоге сказать:

      «Все хорошо. Ты свободен теперь, слава Богу!..»

      Но одиночество учит порядку вещей

      тех, что твои, а не чьи-то… Бумажная память —

      всё же надёжней воды, что почти без затей

      перемывает по берегу мелкие камни.

      Только теперь, когда ты совершенно один —

      Время – не я – твой попутчик в означенной жизни.

      Как там у классика-женщины? – «холод рябин»

      освобождает не то что от жизни – от мысли. —

      Так и выходит – тебе одному, без меня,

      даже без друга, что был до последнего верен —

      к новым пределам, где, может, круглее земля

      и обозримее для понимания Время,

      что будто спит здесь, где я коротаю свой срок,

      где тополя и немного корявые вязы

      вид украшают присутствием и между строк,

      как запятые, торчат, хоть ничем не обязан

      им переписчик своей непутёвой судьбы,

      но и игра в поддавки – не годится для жизни,

      пусть и вдали от Империи, но у воды,

      перебирая в руках – не монеты, но числа,

      что предсказатель сложил, как порядковый сон

      между вчера и каким-то невидимым завтра,

      где обитает, как в детстве, раскрашенный слон,

      и молоко с неизменной овсянкой на завтрак,

      чтобы я вырос здоровым… Теперь ни к чему

      всё вспоминать – у тебя есть другие заботы,

      вдаль отправляясь, но тень догоняет суму,

      где ты до времени, как ни сказать – до работы,

      что без хозяина будешь вершить ты один.

      Если сподобит Господь – доживёшь до обложки

      в мелкий рисунок какой-нибудь… Я до седин

      к этому времени, видимо, если немножко

      нам повезёт, и тогда различимей черты

      станут во Времени или, хотя бы, в пейзаже,

      чтобы туда, где теперь согреваешься ты,

      звук доходил и какой-нибудь сторож на страже

      не донимал. Чтобы дольше, чем чай на столе,

      тёплые руки хранили следы пребыванья

      в этом пространстве, как листья – ещё в октябре

      помнят о жизни и не унимают роптанья.

      Помни, тебе одному завершать этот круг

      из нерасписанных букв и потерянных чисел,

      как среди сосен в лесу, если встретится вдруг.

      Только под ноги смотри, а не балуйся высью —

      там и без нас достаёт – невозможный предел —

      в распоряженьи: бумага, судьба и чернила.

      И ничего из того, что когда-то хотел:

      булка, зефир, колбаса и бутылка кефира,

      чтобы не сдохнуть от голода и от тоски.

      Время, конечно же, лечит, но слишком накладно.

      Да и карманы пусты. И пути коротки,

      чтобы