Фонарь освещает зеленое тело

      вокзала, похожего на осьминога.

      По щупальцам-улицам пьяно, несмело

      несут пассажиров их ватные ноги.

      Куда вы? Да ладно! Куда-то прибудем.

      А нет, опоздаем, так встретим кого там.

      А! Сходим к вокзалу, от нас не убудет

      сходить к пучеглазым старинным воротам.

      Я тоже поднялся с постели угасшей.

      Иду на перрон за любимой, пропавшей.

      Три дня не касаясь рукою

      живу, за трудом хороня

      желание видеть и трогать

      прозрачную кожу огня.

      Я ныне – нахмуренный плотник,

      задумчивый автор церквей.

      И бледный, как брус этот долгий,

      и сильный, как тот муравей.

      Люблю большие города за их глухие переулки,

      за безымянные года, за торопливые минутки.

      За то, что светят фонари, участвуя в жестяной пляске,

      и что поют: «… гори, гори…» в домах, одетых в полумаски.

      За лестниц недовитый жгут, за мрачные подъезды-пасти,

      за то, что неба черный трут все тлеет, тлеет – и не гаснет.

      За то, что дьявольский глоток все красит кисточкой пастельной,

      за то, что поцелуй обжег, но и забылся

      за неделю.

      Наш домик с нависшею шапкою снега

      похож на оплывшую свечку, огарок.

      Он пахнет шипящим в котле чебуреком

      и кучей еловых нарубленных лапок.

      Наш домик не связан ни с кем под луною,

      лишь только на самом конце всей дороги

      в такой же избушке с такой пианолой

      живут, как и мы, беспечальные боги.

      Я встретил вчера своего чудака —

      стоял у подъезда, и только

      выстукивал кончик его сапога

      веселую

      польку.

      Деревья пролили на призрак травы

      последние талые капли.

      И тропки уже не похожи на швы

      забитые

      паклей.

      И небо уже улыбалось Земле,

      и голуби гордо надулись,

      На пепельных стенах, как искры в золе

      веснушки

      проснулись.

      И кто-то немытые космы от карт

      вдруг поднял и стул отодвинул:

      «Глядите же, братцы! Да это ведь март

      нам камешек

      кинул.

      И прыгнул к окошку, как школьник от парт,

      ныряльщик за жемчугом в бездну.

      А за окошком действительно март,

      кап-кап,

      топ-топ-топ

      у подъезда.

      Льдины по-овечьи в кучи сбились у быков моста.

      Прочитал письмо, и пульс мой достигает где-то ста.

      Торопливее походка через лужи, через грязь.

      Смотрит глупеньким цыпленком покосившийся лабаз.

      В бронированном окошке что-то грозное рычит.

      В тесной камере толпища грузно ножками сучит.

      У крылечка две старушки, три тюльпана – пять рублей.

      Небо синее, пустое и покойнее аллей.

      Все мосты свои мундиры побросали в воду, вниз.

      Все ограды посветлели, ходит голубь – важен, сиз.

      Мостовые отболели, победили зимний тиф.

      Ждут теперь, когда начнется человеческий прилив.

      Кто-то с неба как окурок прямо в ноги упадет.

      Гляньте! Ангел! Что за диво?! Что ж он, бедный, не встает?

      Ладно-ладно, я добрался. Вот и лестница, звонок.

      Тихо. Смотрит милая, наверно, в недоверчивый глазок.

      Пасхальный завтрак – яйца и кулич.

      Спокойный сон с полуночи субботы.

      И воскрешение – центральнейший кирпич

      работы, отдыха. И вновь работы.

      Мелькает день, как глаз огромной птицы.

      Слеза скатилась, это дождь ночной.

      И рвутся на куски