Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

      По вечерам Степан приезжал домой на грузовике. Если был пьяным, то выпадал из кабины на траву и тут же засыпал, если выпивши – спихивал на затылок кепку, улыбался и растопыривал руки, чтобы обнять троих пацанов – двух собственных сыновей и племянника. Сыны! – бубнил он слюняво и ждал, когда парни притащат спички и поднесут огонек к размятой беломорине. Затем вставал на колени и заползал в избу на четвереньках, таща на себе хохочущую троицу. В сенях обычно спотыкался, опускался на локти и вскоре оглашал старенький пятистенок заливистым храпом. Лошадь сдохла! – с кривой усмешкой объявляла Нинка – жена Степана. Тьфу! – серчала ее мать. Ну, хватит уже, хватит! – морщилась сестра Нинки и мать Степанова племянника Тонька. – А ну-ка быстро мыть ноги! Да чисто! Пятки, пятки оттирайте!

      Если Степан не успевал уснуть, то вскоре его веселость куда-то улетучивалась, он становился злым и мрачным, и уже в постели начинал томительные разговоры. В доме стояла ночь, за окном качался уличный фонарь, но от шевеления кружевных отблесков на стенах племяннику Степана казалось, что качается дом, а не фонарь. И что шум летнего дождя за окном на самом деле шум волн, и изба никакая не изба, а парусник, который режет килем черные волны. Только голос Степана все портил. Дядька привычно ныл, что дом старый, что вот венцы поменял, и фундамент подвел, теперь перекрывать крышу, а дом записан на мать, еще и Тонька тут с сыном своим пригрелась, за каким лешим он станет жилы рвать, если не на себя работать? Нинка что-то отвечала, успокаивала мужа, над дощатыми перегородками, что не доходили на ладонь до потолка, витал хмельной дух, Степан, наконец, засыпал и начинал привычно храпеть, а племянник продолжал качаться на волнах и думал, что раньше надо было засыпать, раньше, разве заснешь теперь под этакий храп?

      С утра Степан становился еще злее, впрочем, с утра его почти никогда уже не было, как не было или Нинки, или Тоньки, они посменно трудились на сельской швейной фабрике, а вечером у калитки снова ревел грузовик и маленький дворик, засыпанный опилками от предзимней пилки дров, оглашал пьяный крик Степана – Сыны!

      В обед Степан приезжал трезвым. Иногда он приказывал поменять колесо, и вся троица дружно прыгала на стальной трубе, чтобы сорвать с места колесные болты. Иногда требовал прибрать в кузове. Братья привычно карабкались через борт и сметали из кузова в ведра зерно или комбикорм, сбрасывали в заросли шиповника кирпичи, перетаскивали во двор разбитые ящики или доски. Затем бабка загоняла работников обедать, и деревенская кухня наполнялась чавканьем и хрустом. Степан посыпал щи перцем, троица чернила и свои тарелки. Степан макал в солонку кольца белого лука, сыны хрустели вслед за ним и луком. Вот только сало Степан рубил кубиками, а племянник любил тонко, поэтому сердито хмурился и не хватался вслед за братьями за лакомство, не прилаживал его на черный хлеб. После первого на стол водружалась сковородка с картошкой, четверка дружно стучала по ней ложками, не забывая подцеплять из эмалированной миски сдобренную маслом капусту, потом сыны пили чай, а Степан выуживал из кармана четвертинку, срывал с нее кепку и, брякнув привычно, – дай бог не последнюю, а если последнюю, то не дай бог, – опрокидывал чакушку-другую куда-то за полуметаллический прикус внутрь. Поймав в глаза блеск, Степан заводил грузовик и уезжал в совхоз, а троица наконец-то отрывалась от огородных забот и предавалась мальчишеским забавам – то есть казакам-разбойникам, футболу, речке и чужим клубничным грядкам.