Не убий. Майк Гелприн
Читать онлайн книгу.
вания, а потому, что, кроме Самарии, на планете селений нет.
Лес, что начинается сразу за домом, в котором мы живем, так и называется – Лес. Это потому, что лес на Самарии только один – этот. Если не считать селения, то Лес – единственное место на планете, где почти безопасно. Кроме чертовой гиены и лысого волка, никаких крупных хищников в нем не водится. Не то что в Гадючьей Топи, той, что сразу за Лесом, или в Барсучьей Плеши, в которую Топь переходит.
Нехорошее место Гадючья Топь, гиблое, какой только дряни там нет. Идти через Топь надо по тропе, и ни шагу в сторону, потому что если вправо-влево свернешь, то обратно запросто можно и не вернуться. А вот на Барсучьей Плеши никакой тропы нет. Зато там обзор хороший, шипастого барсука издалека видно, и если неохота с ним биться, то можно удрать.
Она, Барсучья Плешь эта, спускается к самому океану. Вот там-то и водятся поганые черепахи – из воды выплывают, чтобы в расселинах прибрежных скал сделать кладку. Самый опасный зверь на Самарии – поганая черепаха, но и самый ценный. В обмен на ее яд можно взять на рынке что пожелаешь. Джек Бенкс, огородник, за пять унций яда два мешка картошки отдаст. Аарон Мена, кузнец, – дюжину наконечников для стрел и лопату. А уж кружку священной пыльцы любой отмерит. Это все потому, что капля яда убивает лысого волка, да и для чертовой гиены всего капли достаточно. А кроме яда, верных средств ни против волка, ни против гиены, считай, и нет. Мгновенно яд убивает, на месте зверя кладет, и неважно, куда стрела или копье ему угодит. С барсуками, правда, сложнее – они сплошь шипами покрыты, но при хорошей сноровке и его отравленной стрелой свалить можно. Кому это знать, как не мне, я шипастых барсуков не один десяток добыл.
На Самарии многие охотятся. В Лесу – на волков и гиен. Некоторые, самые ловкие, – на барсуков, а на черепаху – только я. Мать говорит, это потому, что в самаритянах ни в ком духа нету, а во мне есть. Мать никогда не врет, но я думаю, что дело не только в охотничьем духе и кураже.
За все шесть веков, что люди на Самарии живут, никто никогда сородичей не убивал. Так первые поселенцы завещали – «не убий», и закон этот шесть веков все свято блюли. Про то мне мать рассказывала, а еще она сказала, что на Самарии людей не только не убивают, но и не умеют убивать. Может быть, когда-то и умели, но разучились, а потом и совсем неспособны стали. И еще она сказала, что это плохо, а я думаю, что, наоборот, хорошо. Если бы самаритяне ко всему убивали друг друга, так, как в старых книгах написано, то давно бы на планете уже никого не осталось.
Читать книги меня выучила мать, отца моего во время Нашествия убили. Давно оно было, Нашествие, двадцать лет уж с тех пор прошло.
– Люди Дьявола вернутся, Джонас, – часто повторяла мать. – Они забрали весь запас священной пыльцы, но рано или поздно он у них закончится. Тогда Люди Дьявола придут опять, и будет Второе Нашествие, страшнее первого.
Я думаю, что за такие речи от церкви нас и отлучили. А может, и не за них. Я спрашивал мать за что, но она не говорит, а если Марта Экер не хочет говорить, нипочем из нее слова не вытянешь.
В этот день, шестнадцатый с начала Сезона Дождей, мне повезло. То ли черепахи не особо свирепые попались, то ли погода на них так действует, но набил я их целых шесть штук. Яд в бутыль тыквенную сцедил, больше ста унций набралось. Перекусил наскоро и обратно отправился.
К полудню я вышел к селению со стороны общественного поля. Сезон Солнца шестнадцать дней как закончился, и на поле вовсю уборка шла. В основном трудами ровесников моих, к профессии еще не пригодных, а дети помладше им помогали.
Я пересекал поле по меже, и там, где я проходил, болтовня и смех сразу стихали, сменяясь угрюмым молчанием. И лишь за спиной я иногда слышал недобрый шепоток. Раньше было иначе. Где бы я ни появился, люди не упускали случая отпустить в мой адрес насмешку, а особо ретивые – запустить в меня чем-нибудь, что подвернется под руку. Особенно Бад Калвин, сапожник, усердствовал и его дети, но и другие ненамного отставали. Так продолжалось до тех пор, пока мне не стукнуло четырнадцать и я не убил свою первую черепаху.
Я тогда принес яд на рынок и встал в сторонке, бросив под ноги панцирь. Поначалу люди смотрели на него с удивлением и проходили мимо. В рядах шушукались, я явственно слышал, как Анна, жена кузнеца, сказала Этель, старшей дочери пекаря:
– Гляди, дьяволенок явился. Встал среди честных людей, будто так и надо, и стоит, вражина.
Я смолчал, и вскоре Бад Калвин подошел ко мне с двумя старшими сыновьями.
– Что, дьяволенок, – с издевкой спросил бородатый кряжистый Бад, – нашел дохлую черепаху и продаешь панцирь? Ну-ну, могу дать за него старый башмак, левый. Правого нет, извини, выбросил – рассохся он весь.
Я опять промолчал, но вдруг почувствовал, как что-то екнуло и нехорошо защемило под сердцем. Я вдруг понял, что ненавижу старого Бада. Это открытие было настолько неожиданным, что у меня вдруг закружилась голова. Я посмотрел на Бада в упор и увидел, что его силуэт расплывается передо мной, как в тумане, который стоит над Гадючьей Топью по утрам. Я тряхнул головой, но туман перед глазами не рассеялся: круглое загорелое лицо Бада, казалось, плыло в нем