…А окна выходят в сарматскую ночь.

      Не мстить же теперь неразумным хазарам

      за мрак этот здешний, что не превозмочь

      и с ног не свалить богатырским ударом;

      за этот рассыпчатый хрупчатый наст,

      за местное время, застывшее в башне;

      за то, что залетный водила обдаст

      растоптанной ржавою жижей вчерашней;

      за реку, промерзшую с рыбой до дна,

      за окаменевшую поступь подошвы,

      за гулкую землю глухую: она

      не помнит под снегом о собственном прошлом;

      за воздух граненый – стаканом стоит,

      наполнен прозрачною мглою до края;

      за этот дремучий и стрельчатый вид

      ветвей, сквозь которые, колко моргая,

      татарские звезды раскосо язвят

      и, крошевом мелким присыпав дорогу,

      слезятся всю ночь по пути в каганат —

      но все же тускнеют к утру понемногу.

      Над нами гроздьями цветут

      кромешных ангелов соцветья.

      И если быть счастливым тут

      нельзя – согласен умереть я.

      Но даже обморочный рай

      прилежной требует сноровки.

      И потный мечется трамвай

      от остановки к остановке.

      Вот наливаются глаза

      звезды, клонящей к суесловью,

      не выплывающей из-за,

      а рушащейся к изголовью.

      Ее сосущие лучи

      врастают в илистую лужу.

      И отражения почти

      что выбрались уже наружу.

      А ты вошел в нее на треть

      так безнадежно и подробно,

      что ни за что не умереть —

      кромешным ангелам подобно.

      Здесь мелкого сна рубежи

      блюдут безуспешно снадобья.

      Квартира тиха, ни души.

      Лишь в ванной глядят исподлобья

      да с бритвой в руке – зеркала,

      но лезвие лампочки жжется.

      Глядишь – и вот-вот из угла

      гость выйдет, по дому пройдется.

      Пусть бродит… Подкожную ртуть

      уже обезвредить не надо.

      И если не стоит заснуть,

      то с пачкой табачного яда.

      Уменьши ее на одну

      двадцатую собственной смерти,

      а после – к чугунному дну

      иль газовый пробовать вентиль.

      А что остается жильцу

      один на один с бечевою,

      которой – к его-то лицу! —

      не сделаться не бельевою?!

      …и все казалось мне в ночи,

      к которой руку не приложишь,

      что близко двери и ключи —

      и рад бы выйти, да не можешь;

      что мог бы душу положить,

      не обмотавшись полотенцем…

      Но снова надо как-то жить,

      еще раз никуда не деться…

      Температурить и хандрить,

      внушая честные уроки

      каким-то отморозкам, быть

      приветным, обивать пороги

      контор, чтобы семью взаймы

      не поимело государство:

      квартплата выросла, а мы

      поиздержались на лекарство.

      Не то что в петлю – и с концом,

      но