Художник, как натура заведомо творческая, увлекающаяся недосягаемым божественным началом начал, и высоконравственная по сути властного правления в ней святых тайн, способен со всей безмерной полнотой самоотвержения и нескрываемой изощренностью самомнения погрузиться в загадочную эмпирию собственного воображения, в ту гегемонию пресветлых истин подвластных лишь пречистому духу. Проецируя туманные ясности образов на плоской двухмерной поверхности, в скором времени придавая изображению на некогда белоснежном листе четкие очертания и формы изобразительных объектов посредством красящих веществ, художник ведает и познает, художник сохраняет и освобождает, созерцая, олицетворяет вездесущее потворство зримому и незримому влиянию потусторонних сил. Ибо ведомое бытие оканчивается с первым мгновенным мазком. С тем нагнетающим основополагающим прикосновением раскрывается неведомое близкое дальностью красочное пространство. Преображенные силуэты предстают в обличьях неразрешимой немыслимости, а идеалистические наброски возносят ввысь помыслы и рьяные движенья, порою безумно пространные, панически самодовольно они дирижируют твореньем, тогда как реалистичные этюды, наполненные витиеватым сарказмом и порою насмешливой лестью, глаголют вкрадчиво, ибо они молниеносны подобно оскорбленному взору. И иное многообразие характерных творческих манер, импульсивно отзывающихся на каждое действо творца, заключают в себе акт сотворения целого живого мира. На каждую мысль, невольно выпущенную стрелой амура, приходятся десятки оголенных чувств, принятых и отчужденных, но, в конце концов, воплощенных в нечто подвластное одухотворенной материи.

      Воистину, истинный художник, тот, кто не понимает всем своим скудным человеческим осознанием прошлые движения своих десниц. Потому и столь очарованно созерцает окончательный результат трудов минувших дней. С припадочным ужасом взирает он на сотворенную картину, стеснительно отстраняется от нее, то ли борясь, то ли молясь. Он хватается за голову забубенную провидением. С ужасом разглядывает фаланги изогнутых пальцев, словно насквозь пропитавшиеся разноцветными пятнами краски, почерневшие от стертого в крошку угля или сточенного в щепки карандаша, они кажутся ему чужими, инородными посланниками блистательных целомудренных муз. И не в силах осмыслить то безвременное, но временное помешательство, тот притягательный исход из пространственного мироощущения в эфирное, тот переход из тлена в вечность, не в силах предать логике происходящее, минувшее и замышленное, он покорно склоняется на колени, обретая благодатное смирение. Ибо уподобиться на миг величью, не значит стать великим. Только оным благородным обликом смиряется прелесть гордости и клевета тщеславия, ибо истинному творцу чужды собственные возвышения, лишь дарованные крылья таланта милосердно вздымают его грузное тело, отягченное земным притяжением. Да и было б, чем возгордиться, чем славу себе обогатить, когда потеряв одно легковесное перышко, лишаешься всего насущного и несущественного.

      Столь занимательно и эксцентрично вальсирует кисть творящей руки, словно дрожит при редкой встрече с любимой девой, когда вечно торопящееся время будто останавливается (или так происходит на самом деле) и ощущение бессмертия не покидает до самого расторжения уз умильного взгляда рожденного нежными утонченными чувствами. Таким образом, подражатель Творца испытывает нескончаемую любовь к своему дорогому творению, такому родному. Потому-то механизмы стрелок часов в реальности летят молниеносно, а при романтическом событии достопочтенно останавливаются, и кажется, будто умереть в то ярчайшее мгновение практически невозможно. Впрочем, прежде всего художник творит душой, и сей факт неоспоримый явственно означает скрытость неизъяснимых способностей