—Нянюшка, а баба-яга она очень злая? – страшным шёпотом вопросила старшая из двух, доверчиво прижавшихся к необъятно полной старухе, девочек.

      –Ой, злая! Ой, какая злая! Злее и страшнее её и нет никого на белом свете, – с готовностью запричитала бывшая кормилица их матери, прервав повествование новой сказки, – злая она оттого, что безногая и горбатая. Потому и живёт она в избушке, которая сама по себе ходит, на курьих ножках избушка та. А ещё она, через трубу, из этой избы, в ступе, в которой она сидит, потому что безногая, вылетает по ночам, и маленьких детишек, которые тятенек и маменек не слушаются, крадёт и к себе в лес дремучий…

      –Дура старая! – взвился вполуха прислушивающийся к разговору дьячок, сидящий у подслеповатого окошка и что-то царапающий на, разбросанных перед ним, берестяных корках, – чого ребятишек пугаешь, почём зря? Што они, неслухи штоль?

      –А и не пугаю нисколь, – безбоязненно возразила старуха своему мужу, – потому как, деточки наши, они послушные, то и бабы-яги им бояться нечего, не тронет она их, не посмеет, потому как, она, баба-яга эта, богородицу боится, а Пречистая послушных девочек завсегда защищат…

      –Тьфу ты, – хлопнув ладонью по сухо затрещавшим грамотам, дьячок подскочил со, служащего ему сидением, деревянного чурбака и возмущённо забегал перед перед полуиспуганно смеющимися девочками и абсолютно невозмутимой старой женщиной, – да как же так! Что ты в одну кучу: и суеверия свои дикие, и Деву Марию? Ужас, ужас. Сколько с тобой живу, сколько рассказываю, а ты как и не слышишь ничего, всё как об стенку горох. Дура старая, ох и дура…

      –От дурака слышу, – спокойно возразила, поднимаясь  с тёплой, мягкой лежанки, бабуся и увлекая за собой послушно подскочивших девочек, – и плеваться, батюшка, нехорошо. И обзываться тож. Пойдёмте, сладкие мои, яхонтовые мои, – чмокнула в золотисто-русые макушки, нежнольнущих к ней княжён, – а то дедушка наш серчает, арифметика у него чой-то не ладится, вот он и ишшет кого бы виноватым.

      Дошедшая до дверей, готовая выйти из комнаты, троица распалась, когда сначала старшая, а потом младшая, сёстры, вывернувшись из бабусиных объятий, резво подбежав к растерянно топчущемуся посреди горницы согбенному старичку, потянулись на цыпочках и чмокнули враз подобревшие и заулыбавшиеся дедушкины щёки. Прижавшись на мгновение к, облачённому ветхую рясу, сухому измождённому телу детскопухлыми тельцами, тут же, нетерпеливо, "вырвавшись на свободу", с хохотом, вприпрыжку, выбежали в раскрытую дверь, догоняя шаркающую по коридору нянечку.

      –Доброго, Трофимыч, чего опять с матушкой не поделили? – спросил заходя в темнеющую комнату крепкий тридцатипятилетний мужчина, – я от благоверной своей сейчас выхожу, а она навстречу, обиженная, ну думаю, пошла жалится на тебя, так что жди, скоро княгиня сюда, к тебе придёт, укорять…

      –А ну их! – не отрываясь от дела, дьячок, как отгоняя надоедливую муху, махнул в сторону распахнутой настежь двери левой, свободной от инструмента рукой, – ну вот сам рассуди, Феденька, – приподнявшись с чурбака, ткнувшись лбом в грудь приобнявшего его князя и тут же вернувшись к работе, – сам подумай, ну что же это со временем получится? – вопросил у присевшего напротив, внимательно слушающего хозяина верный домоуправитель, – это же, что же, потомки наши про нас подумают? Когда у нас, уже сейчас, согласно этим бабским бредням, баскак "бабай ага" превратился старуху "бабу-ягу", которая богородицу боится, как будто, Честнейшая Херувим – это не заступница спасающая, а грозный воин… – умолкнув ненадолго, что-то ковыряя и царапая на перекладываемых туда-сюда древесных корках, зажатым в морщинистых пальцах коротким костяным ножиком, – а недавно…, да вчерась, она Олёнке с Маришкой, про Христа начала рассказывать. Так такого нагородила! Спаситель то наш, оказывается, когда иудеи пришли Его брать и на суд вести, испугался и в хлеву, между животными спрятался, в сено закопался. Воины, которые за ним пришли, начали животных спрашивать, никто Его: ни коровы, ни кони, ни птицы гуси-курицы не выдали, а вот свинья! Ну, что, ты то ржёшь? – глянул исподлобья раскосыми татарскими глазами на закрывшего лицо рукой, хохочущего князя, – не смешно совсем, вот так вот одна дура старая, не поняв ничего из Святого Писания, навыдумывает сама от себя, и пойдёт это, и пойдёт из века век, дикостью дремучей обрастая. Ох, Господи, – тяжело вздохнув, подняв взгляд на еле различимый на закоптившейся доске лик Спасителя и перекрестившись, – что же это я? Её осуждаю, а сам дурак старый, совсем уже из ума выжил. Ничего уже, Федя, совсем уже ничего не соображаю, – растерянно-беззащитно, по-детски посмотрел на встревоженно притихшего хозяина поместья, – полдня сижу и никак концы с концами не сходятся…, или я какую-то из них потерял, – зарыскал по столу перекладывая грамоты, – или чё забыл…

      –Ты, батюшка, просто устал, всё один и один, помощника бы тебе надо, – сочувственно прикрыл, своими сильными ладонями, беспокойно бегающие по столу, сухие ручки старика князь.

      –Так надо,