Самолет пашет небо, по борозде

      ты проводишь взглядом туда-сюда.

      Кое-что о воздухе и воде,

      и зачем рассыпана в нем вода.

      У земли болтается на груди,

      на цепочке рельсовой, тепловоз.

      Погуди, пожалуйста, погуди,

      из другого времени – и до слез.

      На таком морозе и пыль чиста,

      порошковый свет, порошковый лед.

      У души младенческой нет хвоста,

      отрастет за жизнь, отрастет.

      Длится июнь сероглазый прекрасным летом

      года живых – и нескоро до года мертвых.

      Не угадать, что останется монолитом —

      что унесет постепенно водой и ветром.

      Лица смешаются с практикой преддипломной,

      а имена и фамилии не поладят.

      Можно забыть людей, а погоду помнить,

      чтобы потом из нее проступали люди.

      Город во мне срастается стоязыкий

      из голосов любви, голосов досады.

      Шины машин производят такие звуки,

      словно в стакане бранятся вода и сода.

      Вот бесконечный мост, бестолковый зонтик,

      все расплывается, нужен восстановитель.

      Там, где, по сути, точно должна быть кто-то,

      только вода и ветер, вода и ветер.

      Не исчезай или вместе со мной исчезни.

      Я загадал желание на ресничке.

      Вечный июнь отражается в круге жизни,

      вечно бранится дождь со стоглазой речкой.

      Влез Незнайка в ракету – и двигатели заревели,

      задрожали конструкции, затрепетал солончак.

      Каждой краской последней в своем нарисованном теле

      все мытарства подъема прочувствовал бедный смельчак.

      Так ужасно саднило лицо коротышки простое,

      что читатели-дети смотреть на него не могли.

      А потом, в невесомости, кверху тормашками стоя,

      он циклоны считал на сжимавшемся диске Земли.

      В девяносто восьмом я впервые попробовал водку,

      мне двенадцать исполнилось. Даже не водку – первач.

      Благородный букет, ощутимая хлебная нотка…

      Я блевал, как бетономешалка, хоть смейся – хоть плачь.

      Я не плакал давно. Неприлично давно для поэта,

      потерявшего мать. Это значит, завяз во злобе́.

      В невесомости, в первой любви, и, наверное, в этом

      человек поневоле становится равным себе.

      Ну и что же Незнайка? Летит на Луну на ракете.

      Не один, как я помню, – с невидимым другом вдвоем.

      Как немного любовей дано… К сожалению, эти

      все любви любовно подсчитаны в сердце моем.

      Там, где мы замшелый шифер жгли,

      нет огня – бетонный дым застывший.

      По цене коммерческой земли

      наше детство продано, не выше.

      Некультурный был-то, в общем, слой.

      «Лысый-лысый-слышь-иди-пописай».

      Вырастает комплекс нежилой,

      там, где был пустырь неживописный.

      В подмосковном летном городке

      носят пламя новые мальчишки,

      поголовье спичек в коробке

      превращая в шевелюру вспышки.

      Как старый фон для нового сюжета —

      плешивый шарм расснеженной земли.

      В эпохе той, которая не эта, —

      мы в ней сошлись, как в небе журавли.

      Душа Москвы, пружина Приарбатья,

      мой чуткий друг, подруга дней весны.

      Что ваш Талмуд, она читала платья —

      и, черт возьми, все выводы верны.

      Собак полно, да лучше всяких прочих —

      ее дворняга, лабрадор и корг.

      Душа столицы. В этом поле прочерк.

      Душа Москвы уехала в Нью-Йорк.

      Поговорить, понять могла и взвесить

      всю пену дней, любовей карусель.

      Сквозь дни весны, сквозь все штук тысяч десять,

      она прошла, как