Мы – зайцы, бегущие следом за страхом.

      За нами часть жизни, пошедшая прахом.

      За нами деревьев загубленных рощи.

      За нами могилы – что может быть проще.

      Мы – зайцы. И жизнь наша – страх и движенье

      в погоне за тенью, своим отражением.

      Бежим мимо хижин с обрушенной кровлей.

      И путь наш помечен и потом и кровью.

      Мы – зайцы, за нами охотников рота.

      И нас настигает лай псовой охоты.

      Кого-то загнали, порвали на части.

      Их в пене бордовой оскалены пасти.

      Собак не кормили пред псовой охотой.

      Чтоб лютыми были для этой работы.

      Венеция, я восхищён!

      И без тире и междометий

      здесь гениально завершён

      рисунок нескольких столетий.

      Изобретён Советом дожей[1] —

      каприз судьбы, изыск ума.

      Удел его – на рай похожий,

      а рядом нищая сума.

      Здесь так бесстыдна нагота.

      И торжествуют базилики.

      Со стен глядят святые лики,

      и святотатствует толпа.

      Венеция в воде по пояс:

      недолговечно ремесло.

      Гребец, лениво в волнах роясь,

      вращает медленно весло.

      Из века в век. На свет из мрака

      гондолы путь под сводом арок.

      Над площадью Святого Марка

      взлетает стая голубей,

      свободе радуясь, своей.

      Но здесь, из камеры свинцовой,

      сластолюбивый Казанова

      вписал язвительное слово

      в историю людских страстей,

      играя правдой без затей.

      Что слово?! Звук его немеет.

      Слова – песок. Их ветр развеет.

      Истомлена морскою качкой,

      забросив юбки за бедро,

      Венеция роскошной прачкой

      полощет ветхое бельё.

      Моей памяти город —

      Недосказанных слов многоточия.

      Не по возрасту молод,

      он печалей моих средоточие.

      Я иду вдоль каналов,

      где мой город назначил мне встречи.

      В перезвоне бокалов

      он заботы взвалил мне на плечи.

      Эта ноша не тяжка,

      я его понимаю с полслова.

      Сигареты затяжка —

      с Петропаловки выстрелы снова.

      Всё, как прежде, готово

      вдруг слезой ожидания пролиться.

      Улыбаются ново

      незнакомые, юные лица.

      Мойка так же лениво

      в оцеплении гранитном плетётся.

      Невский так же блудливо

      озабочен, в глаза мне смеётся.

      Строгий облик мостов

      для чеканки готов,

      как скупые блокадные сводки.

      Сон тревожный хранит

      Вид Казанских палитр,

      Воронихинский гений – решётки[2].

      В этом городе правят

      Прежней вольницей люд и стихия.

      Не смирила Нева[3]

      свои прежние нравы лихие.

      Ни под дланью Петра,

      Ни пред Господом. Что ещё выше…

      Непрощённая кровь —

      это Спас на Крови[4].

      В длань икону бери…

      Снова эхо той бомбы мы слышим.

      Взорван «вечный» Ильич[5] —

      пугачёвщины