– Назовите ваше полное имя для протокола.

      – Ронан Август Венц.

      – Возраст?

      – Девятнадцать лет.

      – Вы знаете, почему оказались здесь сегодня вечером, Ронан?

      «Потому что это конец пути».

      Детективы ждали ответа. Один выглядел низким и тучным, на нагрудном значке его значилось «Ковальски». Харрис был выше, с усами. Я сложил руки на груди и холодно взглянул на них, притворяясь, что комната для допросов с белыми стенами вовсе, черт возьми, не подавляла меня. На столе, возле толстой папки с моим именем, стояли пластиковые стаканчики с черным кофе. Висящая в углу камера уставилась на нас черным глазом. Все происходящее здесь записывалось.

      Я упорно молчал, и детективы обменялись взглядами. Затем Харрис поднялся на ноги и встал за спиной коротышки Ковальски.

      – Где вы были тридцатого июля около одиннадцати вечера?

      – У себя в квартире.

      – Что вы делали?

      – Смотрел телевизор.

      – С вами был кто-то еще?

      – Нет.

      Он кивнул на мои сбитые костяшки пальцев.

      – Как это случилось?

      – Не помню.

      Дерьмовый ответ, но правда была не намного лучше.

      Ковальски хмыкнул.

      – Вы не помните?

      – Разве вы можете спрашивать меня об этом без адвоката?

      – А вам нужен адвокат, Ронан?

      – Мы просто беседуем, – вмешался Харрис. – Ваши руки изрядно пострадали. – Он взял со стола мою папку. – Многие из тех, кто находился рядом с вами, мистер Венц, вдруг оказываются «поврежденными». Верно? Начиная с вашей матери.

      Я напрягся и попытался собраться с духом.

      – На мой взгляд, вы выросли в семье, где царит насилие, – небрежно продолжил детектив, бегло просматривая историю моей жизни: отчеты о поведении, полицейские доклады и заметки социальных работников за десять лет, что я провел в приемных семьях на условиях патронатного воспитания[1]. – Здесь говорится, что, когда вам было восемь лет, ваш отец до смерти забил вашу мать бейсбольной битой.

      Внутренне я ощутил, будто он пнул меня в живот. Но даже не подал вида, лишь кивнул.

      – Он умер в тюрьме после драки на ножах с другим заключенным?

      – Он получил что заслужил.

      Неверный ответ.

      Полицейские подняли брови. И обменялись очередным понимающим взглядом, в котором явно читалось: «Вот это уже кое-что».

      – Вы ведь видели, правда? Как отец убил вашу маму?

      Я вздрогнул, когда из могилы тут же попытались выбраться кровавые воспоминания. Они не умрут, как бы глубоко я их ни похоронил.

      – Подобное зрелище неизбежно влияет на ребенка, – непреклонно заявил Харрис. – Это разозлило вас, Ронан?

      – Настолько, чтобы выйти из себя?

      – Говорят, что подобное насилие проистекает из семьи.

      – Заложено в ДНК.

      – Каков отец, таков и сын.

      Последние слова повисли между нами, вытягивая кислород из воздуха. Мой худший страх высказали вслух. Я поерзал на стуле и промолчал.

      – Вернемся к нашему делу, – наконец сказал Ковальски и повернулся, чтобы заглянуть в папку. – Здесь говорится, что в первый же день в Центральной старшей школе вы сломали нос Фрэнки Дауду.

      – Он доставал моего друга.

      – Значит, вы без предисловий ударили его по лицу?

      – Миллер мог умереть, черт возьми.

      – Миллер Стрэттон? – прочитал в отчете полицейский. – Во время инцидента он не был вашим другом. Вы ведь не знали его прежде, верно?

      «А теперь он мой друг, придурок».

      Я бы умер за Миллера Стрэттона. За Холдена Пэриша.

      За Шайло…

      В груди болезненно заныло. Ковальски стукнул по столу, чтобы вывести меня из задумчивости.

      – Кажется, вы заслужили репутацию человека, склонного к беспричинному насилию. Верно?

      Я напрягся, но промолчал.

      «Я пытался. Старался поступать лучше. Стать лучше…»

      – Давайте