Этот дом с виноградником и огородом,

      где родился я сорок лет тому назад,

      мы его продали через полгода

      после смерти отца…

                      А еще был сад.

      Ну, не сад, а так, несколько деревьев,

      но и их обработать – надобно сил.

      Сливы, вишни и персик —

                      редкость в то время.

      Первый раз у нас он плодоносил.

      И последний. Под тяжестью урожая

      раздвоился ствол его до самой земли,

      и плоды зеленые на этой земле лежали

      и уже дозреть не могли…

      А в комнате, откуда беру начало,

      в потолок был ввинчен стальной крючок.

      На него вешали зыбку, и мама ее качала,

      чтобы не приходил ночами

                      серый волчок.

      Но он приходил, и я горько плакал.

      Тогда папа быстро шел

                      в чулан за ружьем,

      дедушка брал вилы, бабушка – скалку,

      мама в ладоши била,

                      и волк не лез на рожон…

      Дедушка давно похоронен на Старом,

      бабушка и папа на Новом лежат.

      То, что от продажи дома осталось,

      в 92-м Сбербанк слизал.

      Мама постарела, не поет больше песен,

      их теперь жена моя дочке поет.

      Не забыть бы поставить на даче

                      подпорки под персик,

      обещает быть урожайным год.

      Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.

      На дармовых харчах и так ты растолстела.

      Еще мой скудный ум на выдумку горазд,

      а много ль даст тебе мое худое тело?

      Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.

      Не в этих кирзачах приду сюда я снова.

      Тебе привычны плач и вопиющих глас,

      а что ответишь ты на матерное слово?

      Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.

      Ведь мы с тобой родня по плоти и по крови…

      Не чавкай как свинья. Прощай на этот раз.

      Я смертное себе еще не приготовил.

      Холодной ночью после дождя

      не спит свинья во дворе соседа,

      а воет хрипло, протяжно, жалостно,

      как будто завтра ее прирежут.

      Темно вокруг. Все давно уснули.

      И все равны перед властью ночи.

      Брожу один в переулках снов

      и слушаю звуки вокруг и в памяти.

      В парке листвою шумят деревья.

      И шум их мудр, спокоен и строг.

      Но где же мудрости могли они набраться,

      когда всю жизнь на месте простояли?

      Ворон не видно, но где-то в небе

      хлопки тяжелые намокших крыльев,

      И эта тяжесть на плечи давит

      и пригибает меня все ниже…

      …Так шел я снами во власти ночи

      и был бессилен, как всякий спящий,

      остановиться, свернуть с дороги,

      а мне навстречу неслись виденья.

      И только ты в мой сон не заходила.

      Не потому, что так хотела ты,

      а потому, что я тебя берег

      от визга хриплого,

      от шума веток острых,

      от черного вороньего крыла,

      от всех кошмаров, в сон мой

      приходящих,

      и от себя.

      Я за себя во сне не отвечаю.

      По берегу вдоль ерика

      тропинкой неприметной,

      под шорохи подсолнухов,

      что кланяются ветру,

      дотопаю до тополя,

      стоящего дозором

      пред рощею, парящею

      в туманности, где скоро

      над пряною поляною

      переведу дыханье,

      и шалая душа моя

      наполнится