Жил на свете суфийский мистик, звали его Абдулла. Однажды его спросили, почему он всегда веселый? Тот ответил: “Когда-то я был таким же печальным, как ты, и вдруг меня осенило: это мой выбор, моя жизнь! С тех пор каждое утро, просыпаясь, я спрашиваю себя: «Абдулла, настал еще один день. Чего ты хочешь? Страдания? Блаженства? Что ты выберешь сегодня?» И всегда так получается почему-то – что я выбираю блаженство…”

      – И напиши обо всех с юмором, – сказал художник Леонид Тишков.

      – Но многих уже нет…

      – Тогда напиши с юмором о тех, которые, как нам кажется, есть, хотя их нет, и – без юмора – о тех, которых, как нам кажется, нет, хотя они есть.

      – Я имела неосторожность, – сказала мне Дина Рубина, – вывалить все свои байки, которые я накопила за целую жизнь, в книжку “Больно, когда смеюсь”. Теперь на выступлениях я вынуждена просто читать свои рассказы, потому что все уже всё знают и читали.

      – Так, значит, не надо этого делать? – спрашиваю. – А я как раз именно этим сейчас и занимаюсь: вываливаю все свои байки…

      – И правильно делаешь! – горячо воскликнула Дина. – Публика это обожает!

      Пять раз пришлось мне сдавать на факультете журналистики “Божественную комедию” строгой Ванниковой – и всякий раз, пытаясь классифицировать круги ада, я приводила ей слова великого Данте Алигьери о любви, что движет солнца и светила, а заодно и строки Шиллера о божественной радости, чья власть связует свято все, что ныне врозь живет… Пока на пятый раз она мне не сказала:

      – Москвина, если я еще раз услышу от вас о любви, что движет солнца и светила, я напишу докладную Засурскому.

      Мои родители долго собирались, наконец, засели за письмо друзьям в Париж, чу́дным старикам Клоди и Андре Файен.

      – “Здравствуйте, Клоди и Андре!..” – начал Лев.

      – А Андре-то жив? – засомневалась Люся. – Что-то он болел последнее время…

      – Но ведь нет сведений, что он умер…

      – Ага, тогда так, – сказала Люся. – “Здравствуйте, Клоди и Андре, если ты жив…”

      Юрий Никулин дружил с моим дедом Степаном Захаровым, в поселке Кратово он частенько заходил в гости вечерами гонять чаи (и не только чаи!). Степан был большой хохмач и шутил напропалую над всеми, невзирая на лица. Рыжий, конопатый, хромой, сам себя дед называл мордоворотом. “Я иду, а на меня все морды воротят”, – с гордостью говорил он.

      Увидев нас с маленьким Серёгой в цирке на Цветном (зашли к нему в кабинет по старой дедовой дружбе) – Юрий Никулин воскликнул:

      – Значит, ты, рыжик, правнук Степана Степаныча? Вижу породу! Это ж мировой был мужик! А выпить любил!

      И мне – доверительно:

      – В нем есть что-то наше, клоунское, если что – позвони, я составлю протекцию…

      Юрий Никулин подарил нам свою фотографию и подписал: “Марине и Серёже на добрую память”.

      Да еще нарисовал автопортрет!

      А чтобы Лёне Тишкову было не обидно, я по дороге домой шариковой ручкой вписала “и Лёне” – никулинским почерком…

      В Доме творчества, обдумывая финал своей пьесы про летающего крокодила, решила посоветоваться с поэтом Григорием Кружковым.

      – Он должен чем-то пожертвовать, чтобы взлететь. Возможно, своим хвостом, – сказала я.

      – Ни в коем случае, – ответил Гриша. – Довольно того, что он пожертвовал своим реноме…

      – Как бы мне найти слова, – спросила я у Кружкова, – чтобы не сказать ничего определенного?

      – Если ты хочешь ничего не сказать, – ответил Гриша, – то лучше тебя этого никто не сделает.

      В Сургуте, выступая в детском доме, показала ребятам фотографию гигантского Будды в Камакуре.

      – Кто это?

      Молчание.

      Вдруг одна крошечная девочка в последнем ряду еле слышно сказала:

      – Это Будда.

      – Почему ты так решила?

      – Сама не знаю, – ответила она.

      Летим в Прагу на книжную ярмарку. В аэропорту Домодедово в кофейне сидит Андрей Георгиевич Битов. Я устроилась поодаль и наблюдаю, как он бросил сумку на полу возле столика – у него был кожаный портфель