Хармиона делила со мной ужасную каюту, день за днем сидела рядом, читала мне, пыталась отвлечь от всепоглощающего мира сновидений. Она заказывала поварам подкрепляющие блюда – похлебку из свежевыловленной рыбы, вареный горох и чечевицу, медовые лепешки, – но вид и запах еды вызывал лишь тошноту, из-за чего я чувствовала себя еще хуже.

      – Ты исхудала, как мумия, – укоряла меня Хармиона, обхватив мое запястье кольцом своих пальцев. – Разве это царская рука? Будь на ней браслет кандаке, тебе не хватило бы сил поднять ее.

      Она пыталась шутить:

      – Слышала, что твой предок Птолемей Восьмой был не в меру тучным. Ты хочешь искупить это, превратившись в скелет?

      Она взывала к моей гордости:

      – А если бы Цезарь увидел тебя сейчас?

      Но все было бесполезно. Порой мне чудилось, что Цезарь поблизости, что он наблюдает за мной, понимает мое состояние и сочувствует – ведь он сам страдал падучей. В другие моменты мне казалось, что он исчез без следа, оставив меня в этом мире без защиты и в полном одиночестве, словно я никогда не была ему близка. Тогда я думала: не имеет никакого значения, как я выгляжу. Его нет, он больше никогда меня не увидит.

      Дни, однако, шли, и, поскольку я все же не умерла, а жизнь – если то была жизнь – в конечном счете берет свое, я постепенно родилась снова, появилась на свет из поглотившей меня невесомой, лишенной времени тьмы. Когда я снова вышла на палубу, мне показалось, что слишком яркий свет режет глаза, слишком сильный ветер обжигает кожу, а чрезмерная синева моря и неба невыносима для взора. Чтобы смотреть в сторону горизонта, где эти ослепительно-синие пространства сходились вместе, мне приходилось прищуриваться. Больше ничего видно не было: ни суши, ни облаков.

      – Где мы? – спросила я Хармиону в тот первый день, когда она вывела меня на палубу.

      Голос мой дрожал и звучал едва слышно.

      – Посередине моря – на полпути к дому.

      – А, да.

      По дороге в Рим я живо следила за маршрутом и желала, чтобы ветры наполняли паруса и подгоняли нас как можно быстрее. Теперь я не имела ни малейшего представления о том, сколько времени мы находимся в море и когда прибудем на место. Это меня не волновало.

      – Мы отплыли из Рима почти тридцать дней тому назад, – сказала Хармиона, пытаясь разжечь во мне хоть какой-то интерес или, по крайней мере, вернуть мне осознание времени.

      Тридцать дней. Значит, Цезарь мертв уже почти тридцать пять дней. Сейчас любая дата для меня соотносилась только со смертью Цезаря. До того или после и насколько раньше или позже.

      – Сейчас уже начало мая, – мягко сказала Хармиона, стараясь вразумить меня.

      Май. В это время в прошлом году Цезаря не было в Риме. Как раз в мае он выдержал свою последнюю, как выяснилось, битву, при Мунде в Испании. Оставался почти год до того дня, когда он пал под ударами убийц. Год назад я ждала его в Риме.

      Но ждать его возвращения пришлось долго. Вместо Рима он отправился в свое поместье в Лавик и там написал завещание – документ, в котором он назвал своим наследником Октавиана, а нашего сына Цезариона не упомянул вообще.

      Это воспоминание пробудило во мне росток некоего чувства, пробивавшегося на поверхность сознания, как головка папоротника. Росток был бледен и слаб, но он жил и рос.

      Точнее, стоило говорить не о чувстве, а о сложной смеси различных чувств: печаль, сожаление, гнев. Он вполне мог бы официально назвать Цезариона своим сыном, даже если по римскому закону сын от иностранки не имел права стать наследником. Требовалось только имя Цезаря – отцовское признание, а не собственность. Теперь же и навсегда враги получили основание утверждать, что Цезарион не сын Цезаря – ведь, в конце концов, диктатор не упомянул его