Я хорошо помню то лето. Мне как раз стукнуло десять. Странный возраст, когда детство неожиданно ускоряет свой бег, и до тебя начинают доноситься глухие шаги времени. Шаги, которые очень скоро сделают твою юную кожу сухой и морщинистой, а упругие мышцы – безвольными и немощным. И только твои глаза до самого конца останутся по-детски ясными и встретят приход смерти с тем же испугом, что и начало жизни.

      Я знал Анюту лучше других. Она не была заносчивой, капризной и, что было важнее всего, никогда не ябедничала взрослым. Я ценил это и считал её своим другом, хоть мне и приходилось иногда терпеть насмешки других мальчишек. Мы ссорились и мирились, враждовали и секретничали, дрались крапивой и от души резвились на озере в жаркие дни. Я знал, что она вовсе не такая послушная девочка-паинька, как считали все вокруг, но это было нашей тайной. Что-что, а хранить секреты мы оба умели.

      Когда что-то шло не так и наши проказы становились предметом разбирательств, виновником всегда назначали меня. Причина была простой и самоочевидной – я носил штаны, а не платье, следовательно, был зачинщиком. C’est La Vie!

      Я не протестовал и стоически переносил все наказания. В конце концов, это была не слишком высокая плата за гордое право именоваться мужчиной. К тому же, судьи, мои родители, всегда были милосердны. В зависимости от тяжести преступления, меня на несколько дней не выпускали с участка, где я исправно нёс трудовую повинность: копал землю, полол сорняки, возил на тачке песок и поливал грядки. После чего, наши встречи с Анютой продолжались, вплоть до следующего инцидента, скорого суда и очередного «срока». И так до бесконечности.

      Нас сблизил с ней один случай, что произошёл за год до её исчезновения. Во время купания, мы с ней так разбаловались на песчаной отмели, что едва не утонули. По счастью, старшие ребята были рядом и успели вытащить нас за мгновенье до того, как мы оба потеряли сознание, но та близкая, одна на двоих почти-что-смерть, навсегда связала нас воедино. Бледное лицо Анюты парящее в мутноватой воде, с которого внезапно сошёл весь испуг и оно будто осветилось изнутри, не раз снилось мне после, вызывая смешанное чувство страха и вдохновения, пугая и притягивая.

      Сам я не успел тогда толком испугаться. Голос воды был мягок и нежен. Я был совершенно зачарован лучами света, что проникали в толщу воды и освещали мир вокруг меня какими-то новыми, необыкновенными красками, доселе мною невиданными. Всё вдруг приобрело глубокий смысл и таинство подводных теней вот-вот было готово посвятить меня в свою тайну. Это созерцания грубо прервали чьи-то загорелые руки, рывком вытащившие меня на поверхность. Быть может зря.

      Родители так и не узнали о том происшествии. Что же до нас, то мы с Анютой никогда его не вспоминали. Хотя, порой, по её внезапно переменившемуся взгляду, устремлённому на меня и одновременно сквозь, я понимал, что и она узрела нечто странное и новое в тот день, и отлично помнит те короткие мгновенья, что растянулись для нас на целую вечность.

      Следующее лето было другим. Жаркое и безжалостное, оно вело нас под руку от начала и до конца, задавая ритм и не давая выскользнуть из очерченного смертью круга. Испепеляющее танго на пыльном эшафоте плавящихся от жары дач, в окружении бесконечной молчаливой гряды влажных болот. Танец боли и предначертанной гибели, под безликую музыку оживающей чёрной воды…

      Лёгкий, почти невесомый трепет ужаса, который я уловил поначалу глубоко внутри себя, был едва осязаем. Он походил на то стремительное ощущение, которое испытываешь, когда бесшумная и невидимая во тьме летучая мышь внезапно проносится так низко, что едва не касается крыльями твоих волос. Но прежде чем ты успеваешь испугаться, полночная странница уже тает во мраке. Ты нервно проводишь ладонью по голове, делано усмехаешься и продолжаешь прерванную беседу, но семя страха уже упало в твоё сердце! Скоро, очень скоро, оно даст первые ростки, и они потянутся туда, откуда пришли – к тьме, – пуская корни во все уголки души, и когда ты обнаружишь эту колючую поросль, может быть уже слишком поздно.

      Так случилось и со мной. Однажды, в самом начале лета, когда тёплый вечер опустился на землю и тени стали собираться в кустах смородины вдоль старой канавы на краю нашего участка, я вдруг осознал, что смертельно боюсь выходить из хозблока. Я с дрожью смотрел на крадущиеся по участку сумерки, на клубящийся бархат алого неба, распростёртого над чернеющим вокруг болотам лесом, на спешащих укрыться птиц и с этого самого момента тьма навсегда стала мне чужой, ибо я узнал, что в ней таятся призраки. Множество призраков.

      Ночами, когда ветви старой сосны царапали крышу и стучались в окно второго этажа, я просыпался и замирал в кровати, охваченный смутным ужасом, прислушиваясь к каждому шороху в спящем доме. Дьявольские узоры сплетались в свете уличного фонаря на украшавших мои стены старых коврах. Чёрными змеями они стекали на пол, и ползли, ползли, ползли нескончаемой бугрящейся вереницей вдоль стен, собираясь в тугой клубок