Люди держали нечитабельные таблички и радостно вскрикивали, замечая, по всей видимости, тех, чьи имена были написаны неочевидным, для меня, способом. Кто-то влетел мне в плечо, склонился, выдал что-то похожее на «гом и насвай», я молча улыбнулась, нервно поклонилась, и человек, тоже явно испуганный, ушёл.

      Я думала, это будет интересным приключением, но с первых же минут поездка обернулась испытанием, полным растерянности и стыда.

      Мне нужно было перевести дыхание и вспомнить, зачем я, в конце концов, здесь. Так, Валя, настройся. Ты столько всего узнаешь: научишься – ну хоть чуть-чуть – искусству каллиграфии, японской живописи Нихонга и погрузишься в историю изобразительного искусства эпохи Эдо.

      Каллиграфия, Нихонга, эпоха Эдо… Каллиграфия, Нихо…

      – Валентина?

      Я вздрогнула. На мгновение даже показалось, что выбралась из этого непонятного сна. Огляделась по сторонам. На меня пристально смотрел высокий молодой японец. Его лицо отображало ноль эмоций. Я даже подумала, что ошиблась, и звал вовсе не он. Но остальные не обращали на меня и капли внимания. Он снова повторил моё имя, и тут я уже заметила, что шевелятся именно его губы. Ровные, пухлые, как у девочки с разворота модного журнала. Мне стоило труда оторвать от них взгляд и наконец уже откликнуться.

      – Профессор Кавагути? – я осторожно приблизилась к нему. Для профессора он был слишком уж молод.

      Он опустил табличку, кивнул, встряхнув лёгкой чёлкой и сказал следовать за ним. Я послушно засеменила, приволакивая чемодан, колёсики которого застучали внезапно громко.

      Шум толпы как-то угас, и слышны были эти дурацкие колёсики, шаги профессора и удары моего ошеломлённого сердца.

      По условиям всего этого мероприятия я должна была проживать в доме профессора. Но я и понятия не имела, что им окажется молодой привлекательный мужчина, а не учёный дед, который будет травить байки про самураев и гейш.

      Его русский, надо признаться, был настолько хорош, что, не знай, где я, я бы и не догадалась, что он не из России. Разве что был еле уловимый призвук, слова звучали чуть мягче, чем их произнёс бы обычный русский парень.

      – Валентина, вы не со мной?

      – А? – я вскинула голову, оторвавшись от мыслей и мысков собственных ботинок, и поняла, что профессор стоит справа возле чёрного автомобиля.

      Я и не заметила, как мы покинули здание аэропорта и оказались на улице.

      Он смотрел на меня в упор, хоть я и слышала, что японцы избегают прямых взглядов. Может, это, конечно, просто какой-то миф навроде того, что у русских в каждом доме есть по матрёшке. А то и не по одной.

      Пока я соображала, что мне делать с чемоданом, он открыл багажник с кнопки и уселся за руль. Я помешкала, но потом поняла, что запихивать в него свои пожитки мне придётся самой. Ну что ж, видимо, это начало культурного обмена.

      Пытаясь разделаться с чемоданом, а потом захлопнуть этот чёртов багажник, я думала, каким образом так получилось, что борьба за равные права привела к скотскому поведению этого мужлана. Нет, другая страна, другая культура – это всё ладно, но вот не верилось мне, что испокон веков в Японии женщин заставляли тягать тяжести.

      А мама мне говорила, не набирать столько вещей. Всего же на месяц едешь! Месяц… ещё целый месяц, а мне уже хотелось обратно домой!

      Ехали молча. Даже музыка не играла. Автомобиль двигался тихо, и закрытые окна надёжно блокировали уличный шум. Я долго не могла решиться заткнуть уши наушниками. Неприлично же как-то. Старалась дышать как можно тише, но с пересохшим от воздуха на борту носом это было проблематично. И вот я отчётливо слышно сопела и опускала взгляд, чтобы профессор не заметил, как я краснею.

      А он на меня и не смотрел. Таращился прямо на дорогу, будто меня тут вовсе и не было. Я исподтишка поглядывала на него, и, казалось, всякий раз он хмурился и стискивал зубы. Готова была поклясться, что он вовсе не рад был меня видеть.