Машины ползли по тоннелю плотно, в три ряда, как фарш через мясорубку. За четверть часа продвинулись вперед метров на триста, не больше, а потом встали глухо. Радио уже минут десять предсмертно булькало и хрипело, сквозь помехи почти нельзя было разобрать ни слов, ни музыки, но вместо того чтобы выключить приемник, Саша выкрутила громкость вверх. И он снова промолчал, потому что и задраенные окна, и кошмарные эти звуки были сейчас единственным ее аргументом. Как бы жена ни сердилась, она никогда не ссорилась с ним при Аське. Никогда, ни разу за десять лет. И негласный этот уговор, и так уже довольно хрупкий, нужно было беречь.

      Дочь сидела сзади, уткнувшись в телефон, и, когда он оглянулся, чтобы как раньше перекинуться понимающими взглядами, не улыбнулась ему, как сделала бы еще пару лет назад, не состроила сочувствующую гримаску, даже не подняла брови. Лицо у нее было взрослое и раздраженное, чужое.

      – Мама спрашивает, во сколько мы будем, – сказала она. – Мне к зубному вообще-то завтра.

      – Мне тоже интересно во сколько, – сказала Саша, не оборачиваясь. – Только мы вряд ли узнаем, пока не доедем.

      Они часто теперь так разговаривали – не глядя друг на друга, просто подкидывая реплики в воздух, как будто адресат у этих реплик был еще не определен. Митя мог бы сделать вид, что слова предназначаются ему, и ответить, а то и пошутить, но сегодня сил на это точно не было никаких.

      Ася защелкала по клавиатуре, подождала, пощелкала еще.

      – Ну отлично, еще и телефон здесь не ловит, – сказала она и сползла по сиденью вниз, стукнула коленками в спинку водительского кресла.

      Саша закусила губу и покрепче сжала руль, и Митя быстро отвел взгляд. Вот и хорошо, вот и ладно, подумал он, завезем Аську и доругаемся дома. Голова трещала, во рту пересохло, спина была мокрая. Черт бы побрал эту жару, дачу и проклятое пиво. Он снова отвернулся и закрыл глаза.

      Радио булькнуло в последний раз и умолкло.