Россия глазами русских писателей. Коллектив авторов
Читать онлайн книгу.
ьный по лиризму монолог о Руси – птице-тройке.
Николай Лесков, создавший бессмертные образы очарованного странника и подковавшего блоху мастера Левши, утверждал, что «жизнь нигде так не преизобилует самыми внезапнейшими разнообразиями, как в России».
Иван Тургенев обессмертил красоту русской природы в «Записках охотника» и верил, что «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее обойтись не может».
Педагог и писатель Константин Ушинский, создатель оригинальной дидактической системы, убеждал учеников: «Много есть на свете, и кроме России, всяких хороших государств и земель, но одна у человека родная мать – одна у него и родина».
Лев Толстой создал учение нового христианства, более известное как толстовство. И, по мнению Андрея Белого, «впервые луч какого-то огромного религиозного действа осветил на мгновенье сквозь Толстого Россию».
Мысль Антона Чехова, посетившего самый край России – Сахалин, о том, что «природа вложила в русского человека необыкновенную способность веровать, испытующий ум и дар мыслительства, но все это разбивается в прах о беспечность, лень и мечтательное легкомыслие», не устарела и сегодня.
Первый русский нобелевский лауреат Иван Бунин признавался: «Я не люблю, о Русь, твоей несмелой, /Тысячелетней рабской нищеты. /Но этот крест, но этот ковшик белый… /Смиренные, родимые черты!»
Дмитрий Мережковский был первым декадентом в русской литературе и Россию называл «чужбиной-родиной», еще не зная, что умереть ему предстоит на чужбине, вдали от Родины.
Иван Шмелев, как и Мережковский, окончивший свои дни во Франции, был уверен в том, что «придет срок – Россия меня примет!» И он, как и Бунин, как и Мережковский, вернулся в Россию – своими книгами.
Филолог Дмитрий Лихачев, которого называли совестью русской интеллигенции, судьбу России и русских видел в том, чтобы «обрести право и силу самим отвечать за свое настоящее, самим решать свою политику – и в области культуры, и в области экономики, и в области государственного права».
Наконец, Александр Солженицын, первый нобелевский лауреат, родившийся и выросший уже в Советской России, открывший миру архипелаг ГУЛАГ, всю жизнь думал об обустройстве России и, даже перенеся страдания на родине, верил в ее великое будущее.
Какой же образ России встает со страниц настоящей книги? Это страна одновременно и бунтующая, и смиренная, и нищая, и богатая тем, чего нет у других народов. Для русского – это единственная родина, которая принимает изгнанников, прощает оступившихся, у которой, может быть, не самое легкое настоящее, но которую непременно ждет светлое будущее и которая способна повести за собой человечество. И, конечно, Россия – это поэтичная русская природа, сохранившаяся, несмотря на натиск городов, и олицетворяющая то, что объединяет всех жителей страны.
Борис Соколов
Александр Пушкин
Письма
Н.H. Пушкиной
18 мая 1836 г. Из Москвы в Петербург
Жена, мой ангел, хоть и спасибо за твое милое письмо, а все-таки я с тобою побранюсь: зачем тебе было писать: это мое последнее письмо, более не получишь. Ты меня хочешь принудить приехать к тебе прежде 26. Это не дело. Бог поможет, «Современник» и без меня выйдет. А ты без меня не родишь. Можешь ли ты из полученных денег дать Одоевскому 500? Нет? Ну, пусть меня дождутся – вот и все. Новое твое распоряжение, касательно твоих доходов, касается тебя, делай как хочешь; хоть, кажется, лучше иметь дело с Дмитрием Николаевичем, чем с Натальей Ивановной. Это я говорю только dans l'interet de M-r Durier et M-me Sichler[1]; a мне все равно. Твои петербургские новости ужасны. То, что ты пишешь о Павлове, помирило меня с ним. Я рад, что он вызывал Апрелева. – У нас убийство может быть гнусным расчетом: оно избавляет от дуэля и подвергается одному наказанию – а не смертной казни. Утопление Столыпина – ужас! неужто невозможно было ему помочь? У нас в Москве все слава богу смирно: бой Киреева с Яром произвел великое негодование в чопорной здешней публике. Нащокин заступается за Киреева очень просто и очень умно: что за беда, что гусарский поручик напился пьян и побил трактирщика, который стал обороняться? Разве в наше время, когда мы били немцев на Красном кабачке, и нам не доставалось, и немцы получали тычки сложа руки? По мне драка Киреева гораздо простительнее, нежели славный обед ваших кавалергардов и благоразумие молодых людей, которым плюют в глаза, а они утираются батистовым платком, смекая, что если выйдет история, так их в Аничков не позовут. Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уж полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompe[2] и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать. Прощай, будьте здоровы. Целую тебя.
П.Я.
В интересах мсье Дюрье и мадам Зихлер (
Вы не оправдали (