Меняю хлеб на горькую затяжку,

      родимый дым приснился и запах.

      И жить легко, и пропадать нетяжко

      с курящейся цигаркою в зубах.

      Я знал давно, задумчивый и зоркий,

      что неспроста, простужен и сердит,

      и в корешках, и в листиках махорки

      мохнатый дьявол жмется и сидит.

      А здесь, среди чахоточного быта,

      где холод лют, а хижины мокры,

      все искушенья жизни позабытой

      для нас остались в пригоршне махры.

      Горсть табаку, газетная полоска —

      какое счастье проще и полней?

      И вдруг во рту погаснет папироска,

      и заскучает воля обо мне.

      Один их тех, что «ну давай покурим»,

      сболтнет, печаль надеждой осквернив,

      что у ворот задумавшихся тюрем

      нам остаются рады и верны.

      А мне и так не жалко и не горько.

      Я не хочу нечаянных порук.

      Дымись дотла, душа моя махорка,

      мой дорогой и ядовитый друг.

      Был бы я моложе – не такая б жалость:

      не на брачном ложе наша кровь смешалась.

      Завтракал ты славой, ужинал бедою,

      слезной и кровавой запивал водою.

      «Славу запретите, отнимите кровлю», —

      сказано при Тите пламенем и кровью.

      Отлучилось семя от родного лона.

      Помутилось племя ветхого Сиона.

      Оборвались корни, облетели кроны, —

      муки гетто, коль не казни да погромы.

      Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,

      лихо заворочал золотой валютой?

      Застелила вьюга пеленою хрусткой

      комиссаров Духа – цвет Коммуны Русской.

      Ничего, что нету надо лбами нимбов, —

      всех родней поэту те, кто здесь гоним был.

      И не в худший день нам под стекло попала

      Чаплина с Эйнштейном солнечная пара…

      Не родись я Русью, не зовись я Борькой,

      не водись я с грустью золотой и горькой,

      не ночуй в канавах, счастьем обуянный,

      не войди я навек частью безымянной

      в русские трясины, в пажити и в реки, —

      я б хотел быть сыном матери-еврейки.

      По деревням ходят деды,

      просят медные гроши.

      С полуночи лезут шведы,

      с юга – шпыни да шиши.

      А в колосьях преют зерна,

      пахнет кладбищем земля.

      Поросли травою черной

      беспризорные поля.

      На дорогах стынут трупы.

      Пропадает богатырь.

      В очарованные трубы

      Трубит матушка Сибирь.

      На Литве звенят гитары.

      Тула точит топоры.

      На Дону живут татары.

      На Москве сидят воры.

      Льнет к полячке русый рыцарь.

      Захмелела голова.

      На словах ты мастерица,

      вот на деле какова?..

      Не кричит ночами петел,

      не румянится заря.

      Человечий пышный пепел

      гости возят за моря…

      Знать, с великого похмелья

      завязалась канитель:

      то ли плаха, то ли келья,

      то ли брачная постель.

      То ли к завтрему, быть может,

      воцарится новый тать…

      И никто нам не поможет.

      И не надо помогать.

      В ночном, горячем, спутанном лесу,

      где хмурый хмель, смола и паутина,

      вбирая в ноздри беглую красу,

      летят самцы на брачный поединок.

      И вот, чертя смертельные