Возвращаюсь в фильт… то есть в лифт, и поднимаюсь на свой этаж. Проталкиваю свой ходунок вдоль по коридору. Мой сын привязал к дверной ручке моей комнаты лоскуток шелка. Или моя дочь. Чтобы я знала, что это моя комната. Мой сын… Моя дочь… Моя комната.

      Но прежде чем войти туда, я захожу в комнату своей приятельницы. Я могу легко отличить ее дверь, потому что к ней не привязан лоскуток шелка. Дверь эта открыта, я заглядываю внутрь, но моей приятельницы там нет. Что странно, так это что ее инвалидное кресло здесь, а моя приятельница – нет. Кресло это стоит возле окна, выходящего на парковку. Она без этого кресла-каталки никуда.

      А я вот человек подвижный. У меня есть ходунок, и я хожу здесь, куда только захочу, – и надо, и не надо, ждут меня там или нет. Вот почему я каждый день стараюсь одеться как следует, несмотря на всю эту возню с пуговицами, крючками, молниями и всем прочим. Поддерживаю презентабельный вид. В отличие от моей приятельницы, которая приезжает в своем инвалидном кресле на обед в той же старой ночной рубашке, в которой лежит или сидит в постели. Ночнушка эта более или менее белая, если не обращать внимания на пятна от еды спереди, которые девушка из Вьетнама время от времени протирает губкой. На воротничке – полинявшая вышивка в виде голубеньких цветочков. Как они там называются? Ах да, незабудки…

      Моя комната лучше, чем у моей приятельницы. У меня в окне деревья. По крайней мере, кусочки деревьев. Листья, ветки, такого вот все рода. На полу под окном стоят растения в горшках, которые моя дочь поливает, когда приходит. Есть телевизор – в углу, высоко на стене. И у меня есть этот, как его, на котором стоят картинки. Фотографии. А еще большой ежедневник, открытый на сегодняшней странице, который, строго говоря, лежит там, а не стоит – в отличие от фотографий. Наверное, потому, что у него сзади нет этой, как ее… подставки. Мой сын пишет в этом ежедневнике всякий раз, когда что-то должно произойти. А я должна каждый день в него заглядывать, чтобы знать про это.

      На фотографиях в основном молодые люди – дети, мальчики, девочки и так далее, а еще на одной, в самой глубине, возле стенки, – какой-то дядечка постарше. Все, кроме этого дядечки постарше, улыбаются, что приятно. Люди в телевизоре вот тоже улыбаются, но это раздражает. Они сидят за столом перед чашками с кофе, разговаривают, смеются и во всем друг с другом соглашаются, но никогда не смотрят друг на друга. Они смотрят на меня или на стену у меня над головой. Вид у них вроде довольный жизнью, но это может измениться. Иногда в телевизоре убийства, или политики, или кто-то слишком быстро ездит на несуразно больших машинах, или серьезного вида мужчины с важным видом указывают на какие-то цифры. Иногда люди там поют или едят гамбургеры, или поют и одновременно едят гамбургеры, хотя я никогда не включаю звук. Иногда на экране на удивление долго играют в крикет. А иной раз изображение вдруг вообще перестает двигаться, и появляются картинки этого места с информацией внизу о том, во сколько будет обед, или игра в бинго [2], или автобусная экскурсия – все то, касательно чего я должна сверяться с большим ежедневником, который всегда открыт и лежит на этом, как его там, рядом с фотографиями.

      Всякий раз, когда приходит мой сын, то первое, что он делает – после того как переставит фото того дядечки постарше от стенки на самый передний край этого, как его там, – это смотрит в ежедневник, на открытую