Двери раскрылись и боярин возгласил:

      – Иоанн, Божиею милостию, Великий князь Владимирский и Московский, и Новгородский и Псковский и иных! Послы ордынского царя2 Ахмата!

      Великий князь, Иван III Васильевич, лишь слегка приподнял руку от подлокотника своего трона и жестом разрешил впустить послов. Он даже не поднялся, само лицо его не выразило ничего, что говорило бы, не то что о почтении, а даже о каком-то интересе к тем, кто сейчас войдет в его палаты.

      В парче, шелках и блеске вошли царские послы. Вошли без поклона – они глаза, слова и уши великого царя, они его воля! Они явили милость этому русскому дикарю, что снизошли до него, это он должен был приехать в Орду и стоять на коленях во дворце их хана, смиренно ожидая своей участи; потому что он – раб.

      Но кем возомнил себя этот раб! – невольно взгляды послов наслаждались прекрасными росписями княжеских палат – как богато устроил он свой кремль, сколько вкуса и изящества во всем этом великолепии, созданном, без сомнения, европейскими мастерами3; и всё это – на деньги их божественного хана?!

      Въезжая в Кремль послы заметили, эту бросающуюся в глаза роскошь новой изменившейся Москвы: Грановитая палата, Успенский собор; сам двор Московского Кремля – восхищал, и заставлял уважать того, кому это все принадлежало. И он – кому всё это принадлежало – спокойно сидел на своем троне, и взгляд его смотрел на послов совсем не так, как должен смотреть раб. И невольный страх охватил послов: они почувствовали себя волками, вместо овчарни ворвавшиеся на псарню.

      Да, все это – и Кремль и соборы и палаты, и пушки и армия – все было построено и создано на «ханские деньги». Великий князь Иван III Васильевич перестал платить Орде. Не ему – «собирателю земли русской» – бояться и кормить издыхающего волка. Это был вызов. Решение далось не сразу. Жива была память о его славном деде, Дмитрии Ивановиче Донском, решившем не платить Токтамышу. Сто лет как тому минуло. И живы те, кто помнил, что последовало за отказом – Токтамыш сжег Москву.

      Но признали Москву своей владычицей Тверь и Рязань, Ярославль и Ростов, Псков и Вятка. И Новгород; 600 лет свободный и независимый – Новгород склонил гордую голову – назвал Московского князя своим государем.

      Затихла и степь – Крымский хан Менгли-Гирей теперь друг и союзник Москвы, и брат4 Великому князю Иоанну. Всё – что к югу от Калуги и до Путивля – всё южное поочье, всё было присоединено Русью благодаря этому союзу.

      Остались Литва и Орда – вечные непримиримые противники Руси. Запад и Восток – подобно тискам они сжимали Русь, и много сил требовалось сдерживать эти тиски, не дать им сомкнуться и раздавить Москву.

      И вот он, новый царь, возмечтавший вернуть времена батыевы. Он прислал своих послов, он ждет покорности и смирения…

      – Твой царь и повелитель, Великий хан Большой Орды, Ахмат вручает тебе басму и требует положенной дани, – чуть сдерживая дрожь в голосе, величественно произнес посол и передал стоявшему возле боярину деревянную доску с изображением хана. Боярин с почтение поднес басму Великому князю.

      Иван III Васильевич поднялся, он был высок и строен. Не сразу он взял доску с портретом, какое-то время он пристально смотрел в лицо посла. Посол не выдержал, отвел взгляд. Чуть заметная улыбка презрения тронула лицо Великого князя. Он взял у боярина басму.

      – Значит, мой царь и мой повелитель требует, – сказал он, разглядывая теперь портрет хана. – Так вот мой ответ, – и князь смачно плюнул в искусно