Долина Харрис, Пенсильвания, 1898

      Приглушенный стук колес фургона пробуждает меня от неглубокого сна.

      За окном, в темноте, цоканье и тяжелое дыхание лошадей. Грохочущий фургон подъезжает ближе к дому, потом замедляется и останавливается. Громкие мужские голоса сходятся вместе, потом расходятся в разные стороны. Разочарование скрыто за весельем и выпивкой. Я слышу мать на кухне, мое внимание разделяется. Я отбрасываю одеяло и босиком подбегаю к окну. Через тонкое стекло чувствуется холодный воздух, и я начинаю дрожать. В узком переулке стоит размытый силуэт отца с поднятой кверху рукой. Он кричит, в ответ слышатся удаляющиеся голоса. Опускает руку. Идет в сторону дома, спотыкается, но удерживается на ногах. В руках он держит ружье, чье длинное черное дуло указывает на небо. Из кухни слышится стук горшков, и я подбегаю к двери, отделяющей мою комнату от гостиной, столовой и кухни. Весь наш мир состоит из трех комнат и пары пристроек, мир, заключенный в каркас из деревянных досок и согретый ржавой чугунной печкой, которая поглощает уголь быстрее, чем мы успеваем его подбрасывать.

      Мне повезло, что у меня есть своя комната, пусть и крошечная. Хотя я еще маленький, ни в длину, ни в ширину мне не сделать и трех шагов. Отец называет меня коротышкой, но мать говорит, что девятилетний мальчик еще успеет вырасти. Надеюсь, когда-нибудь я вырасту большой, но не настолько большой, чтобы не поместиться в своей комнате. Я ее очень люблю.

      Теперь мне лучше видно, потому что мама зажгла лампы на кухне. Между дверью моей спальни и косяком можно просунуть палец, поэтому свет с легкостью проникает сюда, ложится на темные стены и прогоняет тени, скопившиеся в углах и под кроватью. Я тихо подхожу к двери – им лучше не знать, что я не сплю, – и заглядываю в щель. Если повернуть голову, то можно увидеть всю кухню и обеденный стол в столовой, и, пожалуй, все. На мне только длинные кальсоны, и я замерз, но мне хочется услышать о поездке отца. Мать зажгла печку, и я чувствую запах лукового супа, который она достала из ледника. Она ставит чайник на огонь, чтобы сварить кофе. Отец с грохотом захлопывает входную дверь, весь дом содрогается. Мать вытирает руки о фартук, словно отжимает его. Она всегда так делает, когда расстроена.

      Отец входит в поле моего зрения, я вижу только его бороду и поношенную кожаную куртку. На черной шевелюре нахлобучена видавшая виды ковбойская шляпа. Он пододвигает стул и тяжело на него садится. Приклад ружья с глухим звуком ударяется об пол, и отец смотрит на свой старый винчестер, словно хочет, чтобы тот заговорил.

      – Ничего? – спрашивает мать. – Совсем ничего?

      Отец ждет, что ответит ружье, но оно молчит.

      – Налей мне, что там у тебя в горшке, Сисси. И кофе дай.

      – Греется, – отвечает она, помешивая. Мать не сводит глаз с печки и старается не смотреть на отца. – Ты пил сегодня.

      Я внимательно смотрю на него, пытаясь увидеть признаки алкогольного опьянения. Интересно, что такого увидела мать, чтобы сделать этот вывод. Но отец выглядит как обычно – уставшим и обиженным.

      – Шериф палит по браконьерам. Земля совсем сухая.

      Отец качает головой. Он снимает шляпу и кладет ее на стол, не выпуская ружья.

      Я хочу открыть дверь и подойти к нему. Сесть рядом и поговорить как мужчина с мужчиной, о шерифе и земле.

      Чайник начинает свистеть.

      – Что же нам делать, Джек? У нас есть овощи с огорода, но нам нужно мясо. Зима близко.

      Отец запускает ладонь в свои длинные волосы.

      – Пожалуйста… – говорит он, и я дрожу не только от холода, но и от звука его голоса. – Сисси, заткнись. Заткнись и налей мнекофе.

      Я хочу, чтобы мать перестала. Чтобы оставила его в покое. Она знает, какой он. На мгновение я закрываю глаза в беззвучной молитве. Потом продолжаю наблюдать.

      Чайник пронзительно свистит, и я знаю, что если бы я не проснулся раньше, то этот звук меня бы разбудил. Дом наполнился визгом вырывающегося пара.

      – Все понятно… – говорит мать. – Ты два дня пропадал со своими приятелями, пил и бог знает чем еще занимался. А мы здесь с Питером голодали. Голодали!

      Она выкрикивает последнее слово ему в лицо, и я вижу, как отец краснеет. Он крепко зажмуривается, потом широко открывает глаза.

      – Заткни свой проклятый рот! – орет он, в свете лампы слюна разлетается мельчайшим дождем. – Заткнись. Заткнись. Заткнись!

      – Ты ужасный человек, Джек! Питера разбудишь…

      Отец с силой ударяет рукой по столешнице. Мать понимает, что зашла слишком далеко и вывела его из себя, снимает чайник с печки и наливает кофе в стоящую рядом кружку. Чайник продолжает осуждающе свистеть.

      – Ты неудачник, – говорит она. – Как смеешь ты ругаться в моем доме? Поминать имя Господа всуе?

      Он что-то бормочет. Возможно, «хватит», но я не могу разобрать слов. Я знаю, что он расстроен. Я никогда не видел его в таком состоянии. Его лицо окаменело, глаза похожи на черные жемчужины.

      Мать подносит кружку