Пускай слыву я старовером,

      Мне всё равно – я даже рад:

      Пишу Онегина размером;

      Пою, друзья, на старый лад.

      Прошу послушать эту сказку!

      Ее нежданую развязку

      Одобрите, быть может, вы

      Склоненьем легким головы.

      Обычай древний наблюдая,

      Мы благодетельным вином

      Стихи негладкие запьем,

      И пробегут они, хромая,

      За мирною своей семьей

      К реке забвенья на покой.

      Тамбов на карте генеральной

      Кружком означен не всегда;

      Он прежде город был опальный,

      Теперь же, право, хоть куда.

      Там есть три улицы прямые,

      И фонари и мостовые,

      Там два трактира есть, один

      Московский, а другой Берлин.

      Там есть еще четыре будки,

      При них два будочника есть;

      По форме отдают вам честь,

      И смена им два раза в сутки;

      . . . . . . . . . .

      Короче, славный городок.

      Но скука, скука, боже правый,

      Гостит и там, как над Невой,

      Поит вас пресною отравой,

      Ласкает черствою рукой.

      И там есть чопорные франты,

      Неумолимые педанты,

      И там нет средства от глупцов

      И музыкальных вечеров;

      И там есть дамы – просто чудо!

      Дианы строгие в чепцах,

      С отказам вечным на устах.

      При них нельзя подумать худо:

      В глазах греховное прочтут,

      И вас осудят, проклянут.

      Вдруг оживился круг дворянский;

      Губернских дев нельзя узнать;

      Пришло известье: полк уланский

      В Тамбове будет зимовать.

      Уланы, ах! такие хваты…

      Полковник, верно, неженатый —

      А уж бригадный генерал,

      Конечно, даст блестящий бал.

      У матушек сверкнули взоры;

      Зато, несносные скупцы,

      Неумолимые отцы

      Пришли в раздумье: сабли, шпоры

      Беда для крашеных полов…

      Так волновался весь Тамбов.

      И вот однажды утром рано,

      В час лучший девственного сна,

      Когда сквозь пелену тумана

      Едва проглядывает Цна,

      Когда лишь куполы собора

      Роскошно золотит Аврора,

      И, тишины известный враг,

      Еще безмолвствовал кабак,

      . . . . . . . . . .

      . . . . . . . . . .

      Уланы справа по-шести

      Вступили в город; музыканты,

      Дремля на лошадях своих,

      Играли марш из Двух слепых.

      Услыша ласковое ржанье

      Желанных вороных коней,

      Чье сердце, полное вниманья,

      Тут не запрыгало сильней?

      Забыта жаркая перина…

      «Малашка, дура, Катерина,

      Скорее туфли и платок!

      Да где Иван? какой мешок!

      Два года ставни отворяют…»

      Вот ставни настежь. Целый дом

      Трет стекла тусклые сукном —

      И любопытно пробегают

      Глаза опухшие девиц

      Ряды суровых, пыльных лиц.

      «Ах, посмотри сюда, кузина,

      Вот этот!» – «Где? майор?» – «О, нет!

      Как он хорош, а конь – картина,

      Да жаль, он, кажется, корнет…

      Как ловко, смело избочился…

      Поверишь ли, он мне приснился…

      Я после не могла уснуть…»

      И тут девическая грудь

      Косынку тихо поднимает —

      И разыгравшейся мечтой

      Слегка темнится взор живой.

      Но полк прошел. За ним мелькает

      Толпа мальчишек городских,

      Немытых, шумных и босых.

      Против гостинницы Московской,

      Притона буйных усачей,

      Жил некто господин Бобковской,

      Губернский старый казначей.

      Давно был дом его построен;

      Хотя