На башнях дальних облаков

      ложились мягко аметисты.

      У каменистых берегов

      челнок качался золотистый.

      Диск солнца грузно ниспадал,

      меж тем как плакала сибилла.

      Средь изумрудов мягко стлал

      столбы червонные берилла.

      Он ей сказал: «Любовью смерть

      и смертью страсти победивший,

      я уплыву, и вновь на твердь

      сойду, как бог, свой лик явивший».

      Сибилла грустно замерла,

      откинув пепельный свой локон.

      И ей надел поверх чела

      из бледных ландышей венок он.

      Но что их грусть перед судьбой!

      Подул зефир, надулся парус,

      помчался челн и за собой

      рассыпал огневой стеклярус.

      Тянулись дни. Он плыл и плыл.

      От берегов далеких Стикса,

      всплывая тихо, месяц стыл

      обломком матовым оникса.

      Чертя причудливый узор,

      лазурью нежною сквозили

      стрекозы бледные. И взор

      хрустальным кружевом повили.

      Вспенял крылатый, легкий челн

      водоворот фонтанно-белый.

      То здесь, то там средь ясных волн

      качался лебедь онемелый.

      И пряди длинные кудрей,

      и бледно-пепельные складки

      его плаща среди зыбей

      крутил в пространствах ветер шаткий.

      И била временем волна.

      Прошли года. Под сенью храма

      она состарилась одна

      в столбах лазурных фимиама.

      Порой, украсивши главу

      венком из трав благоуханных,

      народ к иному божеству

      звала в глаголах несказанных.

      В закатный час, покинув храм,

      навстречу богу шли сибиллы.

      По беломраморным щекам

      струились крупные бериллы.

      И было небо вновь пьяно

      улыбкой брачною закатов.

      И рдело золотом оно

      и темным пурпуром гранатов.

      Забыт теперь, разрушен храм,

      И у дорической колонны,

      струя священный фимиам,

      блестит росой шиповник сонный.

      Забыт алтарь. И заплетен

      уж виноградом дикий мрамор.

      И вот навеки иссечен

      старинный лозунг «Sanctus amor».

      И то, что было, не прошло…

      Я там стоял оцепенелый.

      Глядясь в дрожащее стекло,

      качался лебедь сонный, белый.

      И солнца диск почил в огнях.

      Плясали бешено на влаге, —

      на хризолитовых струях

      молниеносные зигзаги.

      «Вернись, наш бог», – молился я,

      и вдалеке белелся парус.

      И кто-то, грустный, у руля

      рассыпал огненный стеклярус.