Романов и Зернов лихой,

      Вы сходны меж собою:

      Зернов! хромаешь ты ногой,

      Романов головою.

      Но что, найду ль довольно сил

      Сравненье кончить шпицом?

      Тот в кухне нос переломил,

      А тот под Австерлицем.

      Так и мне узнать случилось,

      Что за птица Купидон;

      Сердце страстное пленилось;

      Признаюсь – и я влюблен!

      Пролетело счастья время,

      Как, любви не зная бремя,

      Я живал да попевал,

      Как в театре и на балах,

      На гуляньях иль в воксалах

      Легким зефиром летал;

      Как, смеясь во зло Амуру,

      Я писал карикатуру

      На любезный женский пол;

      Но напрасно я смеялся,

      Наконец и сам попался,

      Сам, увы! с ума сошел.

      Смехи, вольность – все под лавку,

      Из Катонов я в отставку,

      И теперь я – Селадон!

      Миловидной жрицы Тальи

      Видел прелести Натальи,

      И уж в сердце – Купидон!

      Так, Наталья! признаюся,

      Я тобою полонен,

      В первый раз еще, стыжуся,

      В женски прелести влюблен.

      Целый день, как ни верчуся,

      Лишь тобою занят я;

      Ночь придет – и лишь тебя

      Вижу я в пустом мечтанье,

      Вижу, в легком одеянье

      Будто милая со мной;

      Робко, сладостно дыханье,

      Белой груди колебанье,

      Снег затмившей белизной,

      И полуотверсты очи,

      Скромный мрак безмолвной ночи —

      Дух в восторг приводят мой!…

      Я один в беседке с нею,

      Вижу… девственну лилею,

      Трепещу, томлюсь, немею…

      И проснулся… вижу мрак

      Вкруг постели одинокой!

      Испускаю вздох глубокой,

      Сон ленивый, томноокой

      Отлетает на крылах.

      Страсть сильнее становится,

      И, любовью утомясь,

      Я слабею всякий час.

      Все к чему-то ум стремится,

      А к чему? – никто из нас

      Дамам вслух того не скажет,

      А уж так и сяк размажет.

      Я – по-свойски объяснюсь.

      Все любовники желают

      И того, чего не знают;

      Это свойство их – дивлюсь!

      Завернувшись балахоном,

      С хватской шапкой набекрень

      Я желал бы Филимоном

      Под вечер, как всюду тень,

      Взяв Анюты нежну руку,

      Изъяснять любовну муку,

      Говорить: она моя!

      Я желал бы, чтоб Назорой

      Ты старалася меня

      Удержать умильным взором.

      Иль седым Опекуном

      Легкой, миленькой Розины,

      Старым пасынком судьбины,

      В епанче и с париком,

      Дерзкой пламенной рукою

      Белоснежну, полну грудь…

      Я желал бы… да ногою

      Моря не перешагнуть,

      И, хоть по уши влюбленный,

      Но с тобою разлученный,

      Всей надежды я лишен.

      Но, Наталья! ты не знаешь,

      Кто твой нежный Селадон,

      Ты еще не понимаешь,

      Отчего не смеет он

      И надеяться? – Наталья!

      Выслушай еще меня:

      Не владетель я Сераля[1],

      Не арап, не турок я.

      За учтивого китайца,

      Грубого американца,

      Почитать меня нельзя,

      Не представь и немчурою,

      С колпаком на волосах,

      С кружкой, пивом налитою,

      И с цигаркою в зубах.

      Не представь кавалергарда

      В каске, с длинным палашом.

      Не люблю я бранный гром:

      Шпага, сабля, алебарда

      Не тягчат моей руки

      За Адамовы грехи.

      – Кто же ты, болтун влюбленный? —

      Взглянь на стены возвышенны,

      Где безмолвья вечный мрак;

      Взглянь на окна загражденны,

      На