Ал Кортоне постучал в дверь и замер.

      За последние три года подозрение, что его друга нет в живых, переросло в уверенность. Дошли слухи, будто Нат Дикштейн попал в плен. К исходу войны распространились жуткие истории о евреях, угодивших в нацистские лагеря, – страшная правда вышла наружу.

      Призрак по ту сторону двери скрипнул стулом и зашаркал через всю комнату.

      Внезапно Кортоне занервничал. А вдруг Дикштейн стал калекой, обезображенным уродом? Или вовсе сошел с ума? Кортоне терялся, если приходилось общаться с инвалидами или душевнобольными. Они с Дикштейном тесно сблизились в те дни 1943-го, но кто знает, что стало с ним сейчас?

      Дверь открылась, и Кортоне произнес:

      – Здорово, Нат.

      Дикштейн уставился на него и выпалил в своей простецкой манере:

      – Вот те раз!

      Кортоне с облегчением улыбнулся в ответ. Они обменялись рукопожатием, похлопали друг друга по спине и от души отпустили пару крепких солдатских словечек, после чего вошли внутрь.

      Дикштейн обитал в старом, обветшавшем доме, расположенном в самом захудалом районе города. В комнате с высоким потолком мебели было немного: узкая, по-армейски тщательно заправленная кровать, массивный шкаф темного дерева с таким же комодом и столик у окна, заваленный книгами. Кортоне показалось, что здесь как-то пустовато: не хватало мелочей, придающих жилью уют. Если бы здесь жил он, то развесил бы семейные фотографии, расставил бы сувениры с Ниагарского водопада и Майами-Бич или футбольный кубок за победу в университетском матче.

      – Как же ты меня нашел? – спросил Дикштейн.

      – Ну, доложу я тебе, это было непросто! – Кортоне снял форменную куртку и бросил на кровать. – Весь день вчера угробил! – Он покосился на единственное кресло: подлокотники неестественно изогнулись, из полинялой обшивки сиденья торчала пружина, а ножка покоилась на томе платоновского «Теэтета». – Живой человек тут сможет усидеть?

      – Разве что чином не выше сержанта. Но эти…

      – …за людей не считаются.

      Они засмеялись – то была старая армейская шутка. Дикштейн вытащил из-под стола деревянный стул со спинкой и оседлал его. Оглядев друга с головы до ног, он вынес вердикт:

      – А ты раздобрел.

      Кортоне похлопал себя по намечающемуся брюшку.

      – Да, мы во Франкфурте не бедствуем. Зря ты демобилизовался – такие возможности упустил! – Он наклонился и понизил голос, словно хотел сообщить что-то по секрету. – Я нажил целое состояние! Драгоценности, фарфор, антиквариат – и все за мыло и сигареты: немцы же голодают. И главное – за конфеты девчонки готовы на все!

      Кортоне выпрямился, ожидая веселой реакции, но приятель смотрел на него молча, с непроницаемым лицом. Ему стало неловко, и он сменил тему:

      – Зато тебя толстяком не назовешь.

      Поначалу Кортоне обрадовался тому, что Дикштейн жив-здоров и даже ухмыляется по-прежнему. Теперь же, присмотревшись внимательнее, он заметил, как исхудал его друг. Нат Дикштейн всегда был невысокого роста и худощавого телосложения, но теперь он стал похож на скелет. Из-под брючины виднелась тонкая лодыжка, похожая на спичку; мертвенно-бледная кожа и огромные карие глаза за пластиковой оправой очков лишь усиливали впечатление. Четыре года назад это был загорелый, мускулистый парень, жесткий, как подошва армейских ботинок. Частенько вспоминая о своем английском приятеле, Кортоне отзывался о нем так: «Самый крутой сукин сын из тех, кто спас мне жизнь, – и я не вешаю тебе лапшу на уши!»

      – Толстяком? Вряд ли, – ответил Дикштейн. – Наша страна до сих пор на голодном пайке, дружище. Ничего, перебиваемся.

      – Ну, ты-то знавал всякое.

      Дикштейн улыбнулся.

      – И знавал, и едал…

      – Говорят, ты попал в плен?

      – В Ла-Молине.

      – Как же им удалось тебя зацапать?

      – Легко. – Дикштейн пожал плечами. – Меня ранило в ногу. Пуля перебила