Мир наш жестоко устроен, довольно!

      И коль вглядеться сквозь призму веков,

      Овцы всегда жить хотели спокойно,

      Но становились добычей волков.

      И разделен мир на две половины,

      Но кто есть, кто не легко разобрать.

      Хитро укрывшись в овечьи личины,

      Волки клыки не спешат обнажать.

      Слабость овец, как приманка для зверя,

      Ведь соблазнительна волчья мораль.

      Жить, никому в этой жизни не веря,

      Что б поедать было после не жаль.

      Но в ежедневном кровавом сраженьи,

      Злу не удасться добро победить,

      Мы примеряем овечье смиренье,

      Что б себе волчьет нутро заглушить.

      И может миру прогнившему насквозь,

      Лишь потому не приходит конец,

      Что на чуть чуть в нем, но больше осталось,

      Чем волков алчных, смиренных овец!

      Я ехал домой в электричке, набитой усталым народом,

      Был самый час пик, и вагон, в тесноте горько пах табаком.

      Леса Подмосковья сменялись, то голым безлюдным простором,

      то крыши поселков неслись, во тьме за туманным окном.

      Скучая читал я роман, и все не кончалась дорога,

      и я отвлекаясь от книги, свой взгляд поднимал на людей.

      Ведь могут поведать порою нам лица людские, так много,

      храня на себя отпечатки забытых безвременно дней.

      Среди хмурых лиц, у окна, две девушки будто сияли.

      Наверно студентки, в толпе – они были солнечней всех.

      Экзамены, сессия – громко, как птички они щебетали,

      и так жизнерадостен был их звонкий, заливистый смех.

      Я прошлое вспомнил, в котором не раз я подчас оступался,

      в котором нередко я жизнью был прежде безжалостно бит.

      Давно позабыл я с годами, когда я так звонко смеялся,

      теперь серой массе подходит мой пасмурно-сумрачный вид.

      Всем нам совершать суждено, в житейских скитаньях ошибки,

      я с грустным прозреньем подумал, предвидя печальный исход.

      Пусть девушек этих подольше, цветут и не гаснут улыбки,

      и может счастливый билет у судьбы им украсть повезет.

      Ночь ласкова ко всем во тьме гуляющим,

      Как девушка в убранстве из огней.

      И веет, веет жаром остывающим,

      В лицо мне от асфальтовых морей.

      Чуть за полночь. И месяц убывающий,

      Над крышами высокими блестит.

      Иду – и ветер ночи освежающий,

      Приятно мою кожу холодит.

      С утра здесь снова чад машин

      появится,

      Но ночью эти улицы пусты.

      И звезды, словно слезы с неба катятся,

      Сияющими блестками в сады.

      Я помню как с мальчишками дворовыми,

      весной, когда свод неба так высок.

      Ходил я в лес тропами потаенными,

      что б сцеживать с берез прозрачный сок.

      И это было словно приключение,

      под сенью нависающих ветвей,

      растягивалось каждое мгновение,

      и день казался нам еще длинней.

      Простите нас березы белоствольные!

      Всему виной мальчишеский задор.

      Вонзался глубоко в деревья стройные,

      старательно наточенный топор.

      И как из плоти раненной болезненно,

      из трещин в стволах лиственных берез,

      сочился сладковатый сок так медленно,

      пригоршнями невыплаканных слез.

      Прошли с тех пор года как наваждение,

      всему приходит в этой жизни срок.

      Но часто вижу сон, как в дни весенние,

      с берез я собираю в банки сок.

      С утра все хмурилось. И ветер озверевший.

      Срывал сердито с веток мокрые листы.

      А ближе к вечеру, на город опустевший,

      Как враг напал снег под покровом темноты.

      Во тьме деревьев обнаженных силуэты,

      Скрипели глухо, издавая тяжкий стон,

      Словно