Этот город теряет запах, теряет цвет,

      ночь крадется на задних лапах, украв рассвет,

      и с собою несёт молчанье зеркальных льдин,

      до обеда туман качая в сетях гардин…

      Всё, что было нам дорого – выкрадут /спи, не спи/ —

      мы у этого города стражники на цепи.

      Вдох и выход вздымаются лучиками ключиц.

      Мы у этого города ключники… и ключи.

      Мы у этого города страждущие дожди.

      Морось разум дурманит нам сразу, как дым кадил,

      нас сдвигает куда-то в проседи по оси

      аппликаций. Дождей по осени не скосить.

      Этот город теряет в весе, теряет свет…

      Только что его жили песни, и вот их нет…

      Я глаза закрываю и лезу в его корсет,

      чтобы так же, как город, исчезнуть и быть как все.

      Река, из ледяных зажоров

      пытаясь вырваться, течёт.

      Ночь наконец снимает шоры,

      и дни бегут: чёт, нечет, чёт…

      На площадях звенят трамваи,

      окаменело дремлют львы,

      таджик вколачивает сваи,

      ваяя берега Невы.

      И красных флагов у Финбана

      весёлый трепет на ветру

      сквозь звуки маршей рвётся рьяно,

      как будто замыкая круг

      от Ленинграда к Ленинграду,

      от ледохода – к новым льдам.

      Мы снова строим баррикады,

      мы вновь штурмуем города.

      А я стою заворожённо,

      как в детстве: дымка, облака,

      и гнёт несёт мертворождённый —

      свой лёд – безмолвная река…

      Сахарными глыбами Нева

      будто ближе к солнцу громоздится и

      рваными, измятыми страницами

      дыбится, ломая кружева

      нашего дыхания несмелого

      в воздухе прозрачном, ледяном.

      Через час закат разбавит белое

      красным, разум вяжущим, вином.

      И в пришедшем нет ничьей вины:

      чёрных волн застывшее отчаянье

      немотой своею опечалено,

      силой их сковавшей белизны.

      И уже не кажутся далёкими

      берега, лишённые воды —

      в сердце колко отдаются, ёкают

      тут и там спешащие следы

      мимо неподвижных парусов,

      как в мольбе воздетых к небу низкому —

      но ни крикнуть, ни шепнуть – не высказать

      им, просящим, даже пары слов.

      И в закатном солнце, не исписаны,

      багровеют белые листы.

      И горят несказанные истины,

      не успев на холоде застыть…

      Высится серость сросшихся с небом туч…

      В планах ближайших дней повернуть на север:

      город оставить, будто закрыть на ключ

      в памяти, как в шкатулке, пустые скверы,

      тёплые скаты послезакатных крыш,

      улочек узких, рвущихся вниз, изгибы,

      звонко-пустую перед рассветом тишь,

      солнце, её сломавшее яркой глыбой…

      Мелочью жалкой домики на холмах

      словно рассыпал кто-то большой рукою…

      Город… Как сложно, город мой, в двух словах —

      просто уйти, оставив тебя в покое,

      выйти из дома, смело закрыв глаза,

      зная на ощупь каждую пядь подъезда,

      зная, что не захочешь свернуть назад,

      и повторять, как клятву: «Мне здесь не место…»,

      верить, что где-то в серой туманной мгле

      солнце намного ярче и небо ближе,

      и понимать, что может быть много лет,

      я этот город, город мой, не увижу…

      Ныряю в свет, за двери выходя…

      И мне в награду этот день весенний.

      Пушинкой вербы пахнет воскресенье,

      умыт асфальт святой водой дождя…

      Мой город спит… Проспект ещё молчит…

      Родной тупик – и через арку – к храму

      иду… Я здесь ходила в школу с мамой

      и в рюкзаке таскала «кирпичи»…

      Здесь тишина над Каменным мостом,

      и глубина безоблачного неба, и чистота…

      И кто-то крошки