Лето нынче выдалось удачным. Хватало всего – и жары, и дождика, правда, старики жаловались, будто «погода бесится». Правда и есть – еще вчера ярко светило-жарило солнышко, а сегодня – оп! – и похолодало резко, и задождило, ровно как осенью, где-нибудь в октябре. А назавтра, глядишь, и снова зной, такой, что хоть сбрасывай с себя одежку да сиди день-деньской в реке – в Великой или в Пскове. Лучше – в Великой, та пошире, попрохладнее.

      Вот так же нынче и сидели на реке отроцы-ребята. Микитка Овруч, Колька Шмыгай Нос да братья Еремеевы – Кабан с Лосем. Батюшка их, Еремей Волчий Хвост, охотником считался знатным, сам Довмонт-князь, когда охоты устраивал, обязательно про Еремея вспоминал. Да и так, без охоты – жаловал, чем братовья не уставали хвастать.

      Самый старший из всей компании – Микитка Овруч. Пятнадцатое лето шло парню, уже взрослый совсем, отцу-гончару – подмастерье, помощник. Широкоплечий, плотный, и в руках сила есть, вот только лицо – в оспинках, рябое, ну да с лица воду не пить.

      Кабан да Лось, Еремеевы братцы – оба на одно лицо. Головы круглые, волосы белобрысые, картошкой носы. Только старший – Кабан – малость повыше, зато Лось, годом брата младше, пошире в плечах.

      Колька Шмыгай Нос – хилый, болезненный, потому так и прозван. На два годка Микитки моложе, а по виду – так и на все четыре! Маленький, тонкорукий, на живом тонком личике – одни сияющие глаза. Большие, синие, как у святых на ромейских иконах. Ресницы долгие, как у девицы, да и сам Колька, как красна девица, вечно смущался, краснел. Худобы, слабосильности своей стеснялся, а еще – ушей. Вот у всех уши как уши – плотно прилегли к голове, у него же – торчат, словно у кувшина ручки. Правда, русые волосы – длинные, густые, вот и не видно ушей. Да ладно с ушами, пес-то бы и с ними, хуже другое – не было у Кольки счастья, не сложилась жизнь, хоть даже и толком-то еще не началась. Сирота, рос на Застенье, у тетки, Мордухи-вдовы. У Мордухи – целая усадьба; коровы, гуси, утки. Работы хватало, держала тетка и закупов и холопов-рабов. Вот и Шмыгай Нос – тоже как раб, хоть и родственник. С парнями же – с Микиткой да Еремеевыми-братовьями, сызмальства на Застенье. Застенье – так псковский посад называли, потому что – за стенами Крома-кремля. Там еще одну стену возводили – могучую – по приказу Довмонта-князя.

      – Кольша, дровишек бы в костерок-то подбросил! – Микитка Овруч повернул голову и ухмыльнулся. – Эй, Кольша! Ты спишь, что ли, там?

      Подобрав с земли сучок, Микитка швырнул его в отрока, угодил в плечо. Шмыгай Нос тут же встрепенулся, сверкнул глазищами:

      – А? Что?

      Еремеевы грохнули смехом. Не очень-то громко – лес да река шума лишнего не любили, особливо ночью. Впрочем, ночка уже утром высвечивалась, небо уже было не темным, а серовато-синим, и луна со звездами не золотом отливали – серебром.

      – За дровишками, говорю, сходи.

      – За дровишками? Ага… сейчас… мигом.

      Подскочив, Колька рванулся в заросли, затрещал хворостом… Его сотоварищи пока разбирали снасти: сети, уды с длинными – конского волоса – лесками. На вечерней зорьке клев нынче что-то не шел, всего-то и поймали два небольших осетра, остальное все – сорная рыба: лещ, подлещики, щуки, налим. Окуней не брали – выбрасывали, костлявые больно. Не клевало, вот и решили парни остаться на утро – вот как раз сейчас и пора бы уже собираться: сети проверить, удочки побросать. Пора, да – вот-вот и рассвет.

      – Чу! Ладья чья-то, – приподнявшись, указал пальцем востроглазый Лось.

      Овруч не поверил:

      – Да ну! Показалось. Просто, верно, топляк. Ну, какая ладья посейчас, ночью?

      – А ты глянь!

      Костер уже не горел, а так, таял, сверкал углями. Поднявшись на ноги, Микитка раздвинул ветки дивной плакучей ивы, прищурился… Точно – ладья!

      – Ушкуй