Не забывайте благодарить.

      Каждый слог – благодать.

      Дж. К.

      Ближе к вечеру небо становится цвета олова. Порывы ветра несутся по бетонным ущельям Манхэттена. Огромное дерево гинкго в Центральном парке одиноко золотится под хмурыми облаками. Шуршат щедро усыпавшие землю листья кленов, дубов и ясеней, иногда затевают танец, повинуясь ветру. Владельцы собак, вроде меня, торопясь, бегут со своими питомцами по привычным маршрутам. Совсем скоро – День благодарения, а темнота в это время года наступает рано.

      Еще со школьных времен осень для меня – время начал. Короткие, обрывистые дни отбрасывают мои мысли далеко в прошлое. Сейчас мне пятьдесят семь лет. Далеко не молодость, но еще и не старость. Меня изрядно помотало жизненными приливами и отливами, и сейчас, в середине своего бытия, самое время пройтись по линии прибоя – взглянуть, какие ценности унесло волнами, какие воспоминания стоит приберечь и сохранить, а какие – отбросить за ненадобностью. Мне выпала бурная жизнь. Хотя так было не всегда.

      Я выросла в Либертивилле, штат Иллинойс, в желтом доме посреди рощи. Чересчур большой, слегка вычурный коттедж в классическом английском стиле был выстроен из дерева и камня. Холодный ветер стучался в окна. Темнота сгущалась среди обступивших дом деревьев. Уже с конца сентября, спасаясь от сырости и мороза, в трех огромных его каминах разводили огонь. А прямо рядом с входной дверью рос высоченный клен. Когда его листья становились багряными, мама бережно отправляла самые красивые под пресс, переложив листами вощеной бумаги. В преддверии Хэллоуина эти листья занимали свое место на нашей кухонной «доске объявлений», чередуясь с живыми, образными набросками, сделанными углем.

      Осень в тамошних краях – жестокое время года, но мама умела создавать уют. Когда ветер раздевал деревья, срывая с них последнюю листву, она готовила в пышущих жаром кастрюлях вкуснейший овощной суп, пекла бисквиты и ягодные пироги. С приходом октября в доме начинался настоящий праздник выпечки, а большой морозильник на первом этаже заполнялся десятками разных рождественских печений, конфет и прочей вкусной стряпни.

      – Пойдем к тебе, – то и дело просили меня подружки. И их можно было понять. Домашняя выпечка и замороженное молоко – наша обычная «послешкольная» еда в то время. Набравшись смелости, мы совершали набеги на морозильник. И оказывалось, что рождественская стряпня вкуснее всего не в Рождество, а за месяц-два до него! Мама, конечно, устраивала нам допрос – дескать, кто опять ограбил морозильник? – но, сдается мне, она была только рада возможности испечь еще немного вкусностей.

      Когда на смену осени приходила зима, резко начинали цениться места возле каминов – где можно было усесться у огня с книжкой в руках. Самым лучшим считался камин в гостиной: к нашим услугам здесь был толстый ковер цвета кофе с молоком. Сетчатый экран защищал незадачливых книгочеев от летучих искр, которые могли прожечь страницу. А если поворошить поленья кованой кочергой, то пламя отзывалось грозным рыком, таким жарким, что опаляло одежду.

      – Не лезь к огню, – предупреждала мама.

      В такие дни пижама была моей любимой одеждой. Да и что могло быть приятнее, чем мягкая фланелевая сорочка, горящий камин и новый том «Нэнси Дрю»? Или, что еще лучше, очередной роман Маргерит Генри, вроде «Мисти из Чинкотига», «Морской звезды», «Яркого из Большого каньона» или «Короля ветра»? Благо книгами наш дом был забит до самой крыши.

      Сразу рядом с кухней находилось «книжное логово» – уютная библиотека: книгами тут было уставлено все от пола до потолка. Среди них легко отыскивались «Преступление и наказание», «Повесть о двух городах», «Оливер Твист», «Путешествия Гулливера» и целые полки прочей классики. Кожаные переплеты блестели в свете старинной медной лампы, свисавшей с потолка. От стены до стены раскинулся мягчайший диван, так и звавший растянуться на нем во весь рост; книжные шкафы вплотную обступали единственное окно. Кроме них, из мебели были только мамин письменный стол и кресло с прямой спинкой.

      В этом «логове» я открыла для себя Лоуренса Аравийского. Со страниц его мемуаров дышала жаром Аравия, я листала их под прохладный аккомпанемент джаза. Динамики, спрятанные за деревянными панелями, которыми была обшита библиотека, нашептывали любимого папиного Дейва Брубека или, если выбор делала мама, сюиту из балета «Щелкунчик». Не миновали меня и навязчивые увлечения: было время, когда я желала слушать исключительно «Болеро» Равеля, и ничего больше. Даже поставила для своих братьев и сестер танец на эту музыку – танец, заканчивавшийся смертью героев. «Либо поменяй музыку, либо переделай конец», – потребовала мама. Я вернулась к чтению.

      Наверху,