1

      Красивый мальчик с красивым именем Ярослав.

      Или Ярик, как его звали друзья. Он единственный не смеялся над моей полнотой. Может, потому, что мы были соседями, а может, потому, что он был воспитанным и добрым, я не знала, но с каждым днем он нравился мне все больше и больше.

      Я родилась и выросла в необычной семье: воспитывала меня бабушка. Одна, без чьей-либо помощи. Первое слово, которое я произнесла, не «мама», а нежное «баба» – вот, пожалуй, и все, чем я отличалась от других детей.

      Бабуля делала все возможное, чтобы ее внучка чувствовала себя полноценной. И только в садике я заметила, что у всех есть красивые мамы и сильные папы. А у меня была лишь бабушка. О моих родителях она рассказала, когда я стала старше и пошла в школу.

      С моей мамой, своей дочерью, она почему-то не ладила. Та прогуливала занятия в школе, с трудом окончила десять классов, провалила поступление в университет и попала в плохую компанию. Бабуля говорила, что была слишком строгой с ней и редко говорила, что любит, наверное, все проблемы с дочерью были из-за этого. Теперь уж не узнать точно. Но мама ушла из дома и вернулась лишь через два года со мной на руках.

      Она передала бабушке сверток, в котором кто-то шевелился и кряхтел. Бабуля растерянно прошла с ним в спальню, чтобы развернуть его, а когда вернулась, мама уже исчезла – так же неожиданно, как и появилась. Без объяснений и лишних слов.

      С грудным младенцем бабушке пришлось трудно: нужно было срочно покупать смеси, пеленки, соски и перестраивать налаженную жизнь. Оставить меня одну она не могла, сдать куда-то ей и в голову не пришло. Хорошо хоть на работе вошли в ее положение и перевели на неполный рабочий день.

      С утра она обычно сдавала меня в ясли, а после обеда летела обратно, чтобы забрать и покормить. Когда я болела, бабуля просила присмотреть за мной кого-нибудь из соседей. Не все соглашались, но вскоре в соседнюю квартиру въехала молодая семья с ребенком, и женщина, которая сидела дома с новорожденным сынишкой, забирала меня днем на несколько часов к себе. Бабушка благодарила ее как могла: хлебом, молоком, яйцами, а летом и первым урожаем с собственного огорода.

      Я росла, души не чая в маме-бабушке. А она щедро одаривала меня вниманием и теплом, которые недодала по молодости дочери, ставшей непутевой кукушкой, как бабуля говорила, по ее же вине.

      Наверное, именно из-за желания окружить меня заботой, одеть, поставить на ноги, накормить бабушка и упустила момент, когда наши домашние чайные посиделки и кулинарные эксперименты закончились тем, что в девятом классе я весила около восьмидесяти килограммов.

      Конечно, я оставалась для нее красавицей и «сладкой пампушечкой», но трудно было не заметить ее беспокойства, если речь заходила о моей внешности. Сверстники хихикали надо мной, украдкой показывали пальцем, но мне удавалось это игнорировать до поры до времени.

      Пока не пришел момент очередного медосмотра. Поверьте, для полного человека нет ничего хуже, чем раздеться в присутствии других людей. Я прекрасно понимала, что мои красивые одноклассницы, которые весят на двадцать-тридцать килограммов меньше меня, выглядят лучше, но тот факт, что у них не хватало такта удержаться от комментариев при виде моего тела, все равно ужасно обижал.

      – Гляди, какие у нее складки!

      – Фу!

      – Позорище!

      Мне становилось ужасно стыдно, когда до меня долетали ехидные шепотки. Не только за свой вес, но и за них. За то, что их родители не объяснили своим красивым дочерям, что человек порой не виноват, что выглядит не так, как все. И, как вариант, что он может быть доволен своим телом.

      Хотя, если честно, я не была. Мне хотелось провалиться на месте вместо того, чтобы вставать на эти чертовы весы. Я шла к ним как на эшафот. Молила, чтобы все закончилось быстро. Прыг – стрелка замерла, и можно слезать, пока никто не увидел, на какой цифре она замерла.

      Но девочки, наоборот, толпились вокруг меня в ожидании зрелища. И под грозный, поторапливающий оклик медсестры я все-таки встала на весы. В воздухе повисла гнетущая тишина. Кто-то охнул, но я боялась смотреть вниз.

      – Восемьдесят? – спросил кто-то нетерпеливо.

      – Гы-ы… Восемьдесят два! – прозвучало как приговор.

      И только я открыла глаза, чтобы обреченно глянуть на дрожащую стрелку, как медработница, словно издеваясь, переспросила:

      – Ско-о-лько?! – и замерла с тетрадью в руке.

      – Восемьдесят два, Вера Афанасьевна, вот смотрите! – расступились они.

      Мне хотелось крикнуть, что во всем виноваты колготки и майка, что если их снять, то стрелка отклонится назад на десять кило, но я не проронила ни звука. Так и продолжала стоять, краснея, и ждать, пока закончится моя минута «славы» и бесконечного позора.

      – Ну ты, Дашка, и колбаса! – сказала Яна, самая высокая и худая из девчонок.

      И