Дым табачный воздух выел.

      Комната —

      глава в крученыховском аде.

      Вспомни —

      за этим окном

      впервые

      руки твои, исступленный, гладил.

      Сегодня сидишь вот,

      сердце в железе.

      День еще —

      выгонишь,

      может быть, изругав.

      В мутной передней долго не влезет

      сломанная дрожью рука в рукав.

      Выбегу,

      тело в улицу брошу я.

      Дикий,

      обезумлюсь,

      отчаяньем иссечась.

      Не надо этого,

      дорогая,

      хорошая,

      дай простимся сейчас.

      Все равно

      любовь моя —

      тяжкая гиря ведь —

      висит на тебе,

      куда ни бежала б.

      Дай в последнем крике выреветь

      горечь обиженных жалоб.

      Если быка трудом умо́рят —

      он уйдет,

      разляжется в холодных водах.

      Кроме любви твоей,

      мне

      нету моря,

      а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

      Захочет покоя уставший слон —

      царственный ляжет в опожаренном песке.

      Кроме любви твоей,

      мне

      нету солнца,

      а я и не знаю, где ты и с кем.

      Если б так поэта измучила,

      он

      любимую на деньги б и славу выменял,

      а мне

      ни один не радостен звон,

      кроме звона твоего любимого имени.

      И в пролет не брошусь,

      и не выпью яда,

      и курок не смогу над виском нажать.

      Надо мною,

      кроме твоего взгляда,

      не властно лезвие ни одного ножа.

      Завтра забудешь,

      что тебя короновал,

      что душу цветущую любовью выжег,

      и суетных дней взметенный карнавал

      растреплет страницы моих книжек…

      Слов моих сухие листья ли

      заставят остановиться,

      жадно дыша?

      Дай хоть

      последней нежностью выстелить

      твой уходящий шаг.

      Морей неведомых далеким пляжем

      идет луна —

      жена моя.

      Моя любовница рыжеволосая.

      За экипажем

      крикливо тянется толпа созвездий

                                                                     пестрополосая.

      Венчается автомобильным гаражом,

      целуется газетными киосками,

      а шлейфа млечный путь моргающим пажем

      украшен мишурными блестками.

      А я?

      Несло же, палимому, бровей коромысло

      из глаз колодцев студеные ведра.

      В шелках озерных ты висла,

      янтарной скрипкой пели бедра?

      В края, где злоба крыш,

      не кинешь блесткой лесни.

      В бульварах я тону, тоской песков овеян:

      ведь это ж дочь твоя —

      моя песня

      в чулке ажурном

      у кофеен!

      Нежно говорил ей —

      мы у реки

      шли камышами:

      «Слышите: шуршат камыши у Оки.

      Будто наполнена Ока мышами.

      А в небе, лучик сережкой вдев в ушко,

      звезда, как вы, хорошая, – не звезда, а девушка…

      А там, где кончается звездочки точка,

      месяц улыбается и заверчен, как

      будто на небе строчка

      из Аверченко…

      Вы прекрасно картавите.

      Только жалко Италию…»

      Она: «Ах, зачем вы давите

      и локоть и талию.

      Вы мне мешаете

      у камыша идти…»

      Нет.

      Это