Не мысля гордый свет забавить,

      Вниманье дружбы возлюбя,

      Хотел бы я тебе представить

      Залог достойнее тебя,

      Достойнее души прекрасной,

      Святой исполненной мечты,

      Поэзии живой и ясной,

      Высоких дум и простоты;

      Но так и быть – рукой пристрастной

      Прими собранье пестрых глав,

      Полусмешных, полупечальных,

      Простонародных, идеальных,

      Небрежный плод моих забав,

      Бессонниц, легких вдохновений,

      Незрелых и увядших лет,

      Ума холодных наблюдений

      И сердца горестных замет.

      «Мой дядя самых честных правил,

      Когда не в шутку занемог,

      Он уважать себя заставил

      И лучше выдумать не мог.

      Его пример другим наука;

      Но, Боже мой, какая скука

      С больным сидеть и день и ночь,

      Не отходя ни шагу прочь!

      Какое низкое коварство

      Полуживого забавлять,

      Ему подушки поправлять,

      Печально подносить лекарство,

      Вздыхать и думать про себя:

      Когда же черт возьмет тебя!»

      Так думал молодой повеса,

      Летя в пыли на почтовых,

      Всевышней волею Зевеса

      Наследник всех своих родных.

      Друзья Людмилы и Руслана!

      С героем моего романа

      Без предисловий, сей же час

      Позвольте познакомить вас:

      Онегин, добрый мой приятель,

      Родился на брегах Невы,

      Где, может быть, родились вы

      Или блистали, мой читатель;

      Там некогда гулял и я:

      Но вреден север для меня⁽¹⁾.[2]

      Служив отлично-благородно,

      Долгами жил его отец,

      Давал три бала ежегодно

      И промотался наконец.

      Судьба Евгения хранила:

      Сперва Мadame за ним ходила,

      Потом Мonsieur[3] ее сменил.

      Ребенок был резо́в, но мил.

      Мonsieur l’Аbbе́[4], француз убогой,

      Чтоб не измучилось дитя,

      Учил его всему шутя,

      Не докучал моралью строгой,

      Слегка за шалости бранил

      И в Летний сад гулять водил.

      Когда же юности мятежной

      Пришла Евгению пора,

      Пора надежд и грусти нежной,

      Мonsieur прогнали со двора.

      Вот мой Онегин на свободе;

      Острижен по последней моде,

      Как dаndy⁽²⁾лондонский одет —

      И наконец увидел свет.

      Он по-французски совершенно

      Мог изъясняться и писал;

      Легко мазурку танцевал

      И кланялся непринужденно;

      Чего ж вам больше? Свет решил,

      Что он умен и очень мил.

      Мы все учились понемногу

      Чему-нибудь и как-нибудь,

      Так воспитаньем, слава Богу,

      У нас немудрено блеснуть.

      Онегин был, по мненью многих

      (Судей решительных и строгих),

      Ученый малый, но педант:

      Имел он счастливый талант

      Без принужденья в разговоре

      Коснуться до всего слегка,

      С ученым видом знатока

      Хранить молчанье в важном споре

      И возбуждать улыбку дам

      Огнем нежданных эпиграмм.

      Латынь из моды вышла ныне:

      Так, если правду вам сказать,

      Он знал довольно по-латыне,

      Чтоб эпиграфы разбирать,

      Потолковать об Ювенале,

      В конце письма поставить vale[5],

      Да помнил, хоть не без греха,

      Из Энеиды два стиха.

      Он