1

      В ту ночь я собирался перед рассветом проверить боевое охранение и, приказав разбудить меня в четыре ноль-ноль, в девятом часу улегся спать.

      Меня разбудили раньше: стрелки на светящемся циферблате показывали без пяти час.

      – Товарищ старший лейтенант… а товарищ старший лейтенант… разрешите обратиться… – Меня с силой трясли за плечо. При свете трофейной плошки, мерцавшей на столе, я разглядел ефрейтора Васильева из взвода, находившегося в боевом охранении. – Тут задержали одного… Младший лейтенант приказал доставить к вам…

      – Зажгите лампу! – скомандовал я, мысленно выругавшись: могли бы разобраться и без меня.

      Васильев зажег сплющенную сверху гильзу и, повернувшись ко мне, доложил:

      – Ползал в воде возле берега. Зачем – не говорит, требует доставить в штаб. На вопросы не отвечает: говорить, мол, буду только с командиром. Вроде ослаб, а может, прикидывается. Младший лейтенант приказал…

      Я, привстав, выпростал ноги из-под одеяла и, протирая глаза, уселся на нарах. Васильев, ражий детина, стоял передо мной, роняя капли воды с темной, намокшей плащ-палатки.

      Гильза разгорелась, осветив просторную землянку. У самых дверей я увидел худенького мальчишку лет одиннадцати, всего посиневшего от холода и дрожавшего; на нем были мокрые, прилипшие к телу рубашка и штаны; маленькие босые ноги по щиколотку были в грязи; при виде его дрожь пробрала меня.

      – Иди стань к печке! – велел я ему. – Кто ты такой?

      Он подошел, рассматривая меня настороженно-сосредоточенным взглядом больших, необычно широко расставленных глаз. Лицо у него было скуластое, темновато-серое от въевшейся в кожу грязи. Мокрые, неопределенного цвета волосы висели клочьями. В его взгляде, в выражении измученного, с плотно сжатыми, посиневшими губами лица чувствовалось какое-то внутреннее напряжение и, как мне показалось, недоверие и неприязнь.

      – Кто ты такой? – повторил я.

      – Пусть он выйдет, – клацая зубами, слабым голосом сказал мальчишка, указывая взглядом на Васильева.

      – Подложите дров и ожидайте наверху! – приказал я Васильеву.

      Шумно вздохнув, он, не торопясь, чтобы затянуть пребывание в теплой землянке, поправил головешки, набил печку короткими поленьями и, так же не торопясь, вышел. Я тем временем натянул сапоги и выжидающе посмотрел на мальчишку.

      – Ну что же молчишь? Откуда ты?

      – Я Бондарев, – произнес он тихо с такой интонацией, будто эта фамилия могла мне что-нибудь сказать или же вообще все объясняла. – Сейчас же сообщите в штаб, «пятьдесят первому», что я нахожусь здесь.

      – Ишь ты! – Я не мог сдержать улыбки. – Ну а дальше?

      – Дальше вас не касается. Они сделают сами.

      – Кто это «они»? В какой штаб сообщить и кто такой «пятьдесят первый»?

      – В штаб армии.

      – А кто это – «пятьдесят первый»?

      Он молчал.

      – Штаб какой армии тебе нужен?

      – Полевая почта вэ-че сорок девять пятьсот пятьдесят…

      Он без ошибки назвал номер полевой почты штаба нашей армии. Перестав улыбаться, я смотрел на него удивленно и старался все осмыслить.

      Грязная рубашонка до бедер и узкие короткие порты на нем были старенькие, холщовые, как я определил, деревенского пошива и чуть ли не домотканые; говорил же он правильно, заметно акая, как говорят в основном москвичи и белорусы; судя по говору, он был уроженцем города.

      Он стоял передо мной, поглядывая исподлобья, настороженно и отчужденно, тихо шмыгая носом, и весь дрожал.

      – Сними с себя все и разотрись. Живо! – приказал я, протягивая ему вафельное не первой свежести полотенце.

      Он стянул рубашку, обнажив худенькое, с проступающими ребрами тельце, темное от грязи, и нерешительно посмотрел на полотенце.

      – Бери, бери! Оно грязное.

      Он принялся растирать грудь, спину, руки.

      – И штаны снимай! – скомандовал я. – Ты что, стесняешься?

      Он, так же молча повозившись с набухшим узлом, не без труда развязал тесьму, заменявшую ему ремень, и скинул портки. Он был совсем еще ребенок, узкоплечий, с тонкими ногами и руками, на вид не более десяти-одиннадцати лет, хотя по лицу, угрюмому, не по-детски сосредоточенному, с морщинками на выпуклом лбу, ему можно было дать, пожалуй, и все тринадцать. Ухватив рубашку и портки, он отбросил их в угол, к дверям.

      – А сушить кто будет – дядя? – поинтересовался я.

      – Мне всё привезут.

      – Вот как! – усомнился я. – А где же твоя одежда?

      Он промолчал. Я собрался было еще спросить, где его документы, но вовремя сообразил, что он слишком мал, чтобы иметь их.

      Я достал из-под нар старый ватник ординарца, находившегося в медсанбате. Мальчишка стоял возле печки спиной ко мне – меж торчавшими острыми лопатками чернела большая, величиной