Вагон третьего класса знавал лучшие времена. Он был в своё время вагоном первого класса, принимал блестящую публику, цвет нации, так сказать, – может, и сам будущий император Второй империи почтил когда-то его своим высокородным присутствием, – а нынче вышел в тираж, и администрация железной дороги распахнула его двери для самых обычных непритязательных пассажиров, покупающих билеты иногда на последние деньги.

      Унылый люд, замученный долгой дорогой, ёрзал и покачивался на потёртых малиновых сиденьях: кто-то спал, кто-то глазел на потрескавшуюся краску раздражающе-жёлтой деревянной обшивки вагона и на мух, лениво ползающих по грязным стёклам окон. Газовый рожок на потолке, украшенный кокетливыми металлическими фестонами, выглядел здесь случайным гостем. В поезде разрешалось курить, дым висел под лампой неподвижной пеленой. Накопившаяся жаркая спёртость от дыхания переполнявших вагон людей дополнялась какофонией запахов от дешёвого вина, масляной жирной обертки, обглоданных косточек куриной грудки, яблочных огрызков под освежающую сурдинку эфиров апельсиновой кожуры. Проход был усеян всем этим композитным мусором и смятыми газетами Фигаро, Пресс, Матен, Гвалт и Ле Монитёр.

      Викторин с гитарой в руке, в сопровождении двух тётушек и носильщика, нагруженного кутулями, узлами, коробочками и тяжёлым кофром, пробиралась вдоль прохода, лихорадочно соображая, будет ли прилично зажать нос, чтобы не вдыхать этот перепревший воздух, или постараться всё-таки перетерпеть. Они лавировали между вытянутыми ногами дремлющих пассажиров, пытаясь добраться до выгородки с двумя диванами в дальнем конце вагона – один из диванов оставался пока свободен, и там было бы удобно разместиться трём путешественницам.

      Ей уже тринадцать, и это её первая поездка на поезде, да ещё не куда-нибудь, а в столицу Франции. Она была преисполнена радостного восторга перед встречей с Парижем, но эта вонь, эта непривычная для провинциалов духота… Двое коммивояжёров проводили внимательным взглядом аппетитную, рано созревшую то ли девочку, то ли девушку, а какой-то бойкий мальчишка рванулся было ей вслед, но потом остановился и проорал для порядку: «Мамк, а мамк, глянь, гитара у девки! Эй, ты, gonfler, дай на гитаре поиграть!» Наверное, он кричал бы и дальше, если бы проснувшаяся мать не осадила его оплеухой.

      Викторин и её спутницы устроились на свободные места, носильщик помог разместить их вещи и покинул вагон. Путь предстоял долгий, поезд доберётся до Парижа только к утру. Зажатая с двух сторон своими тётушками довольно крепкого телосложения, Викторин чувствовала, как по её шее, в ложбинку между плотно упакованных и вполне сформировавшихся грудей, а дальше – вниз к животу, стекали струйки пота. Со временем в вагоне стало прохладней. Викторин немного успокоилась, первое волнение улеглось и через час после начала поездки постепенно переросло в скуку.

      Она принялась разглядывать других пассажиров. Молодая мать с красными руками прачки качала туго спелёнатого младенца. Мальчик-горбун уткнулся лицом в книжку. Плохо одетый старик со слезящимися глазами, красными веками и язвами пурпурного цвета вокруг рта дремал, и из его полуоткрытого рта тянулась вниз, на штаны, тонкая струйка слюны.

      Напротив сидела прилично одетая женщина с девушкой примерно возраста Викторин. «Почему, интересно, эта девчонка так пристально смотрит на меня?» Викторин мысленно отметила её свежевыглаженный накрахмаленный воротничок и непроизвольно расправила складки на своей хлопчатобумажной юбке, опустила пониже рукава поношенной блузки, чтобы скрыть синяки на руках. Тётя Эвелина была скора на расправу.

      Тётки говорили о Викторин, обсуждали её будущее, говорили так, будто её здесь нет или, возможно, она уже стала стопроцентной парижанкой, абсолютно не понимающей их эльзасского