Кто верил истово и честно,

      в конце концов, на ложь ощерясь,

      почти всегда и повсеместно

      впадал в какую-нибудь ересь.

      Я мучу всех и гибну сам

      под распорядок и режим:

      не в силах жить я по часам,

      особенно – чужим.

      Всё в мире любопытно и забавно,

      порой понятно, чаще – не вполне,

      а замыслы Творца уж и подавно —

      чем дальше, тем загадочнее мне.

      Благодарю, благоговея, —

      за смех, за грусть, за свет в окне —

      того безвестного еврея,

      душа которого во мне.

      Я на сугубо личном случае

      имею смелость утверждать,

      что бытия благополучие

      в душе не селит благодать.

      Ко мне стишки вернулись сами,

      чем я тайком весьма горжусь:

      мой автор, скрытый небесами,

      решил, что я ещё гожусь.

      Забавно мне моё еврейство

      как разных сутей совмещение:

      игра, привычка, лицедейство,

      и редко – самоощущение.

      В жестоких эпохах весьма благотворным

      я вижу (в утеху за муки),

      что белое – белым, а чёрное – чёрным

      узрят равнодушные внуки.

      Все темы в наших разговорах

      кипят заведомым пристрастием,

      и победить в застольных спорах

      возможно только неучастием.

      Сегодня старый сон меня тревожил,

      обидой отравив ночной уют:

      я умер, но довольно скоро ожил,

      а близкие меня не узнают.

      С судьбой не то чтоб я дружил,

      но глаз её всегда был точен:

      в её побоях (заслужил)

      ни разу не было пощёчин.

      Я на гастролях – в роли попугая,

      хотя иные вес и габарит:

      вот новый город, публика другая,

      и попка увлечённо говорит.

      Наше бытовое трепыхание

      зря мы свысока браним за водкой,

      это благородное дыхание

      жизни нашей, зыбкой и короткой.

      А премий – ряд бесчисленный,

      но я не награждаем:

      мой голос легкомысленный

      никем не уважаем.

      Весьма в ходу сейчас эрзацы —

      любви, привязанности, чести,

      чем умножаются мерзавцы,

      легко клубящиеся вместе.

      К долгой славе сделал я шажок,

      очень хитрый (ибо не дебил):

      новые стихи я с понтом сжёг

      и про это всюду раструбил.

      Сопит надежда в кулачке,

      приборы шкалит на грозу;

      забавно жить на пятачке,

      который всем – бельмо в глазу.

      Кто много ездил, скажет честно

      и подтвердит, пускай беззвучно,

      что на планете нету места,

      где и надёжно, и не скучно.

      Когда, восторжен и неистов,

      я грею строчку до кипения,

      то на обрез попутных смыслов

      нет