Когда накатит явное везение

      и следует вести себя практично,

      то совести живое угрызение —

      помалкивает чутко и тактично.

      Склад ума еврейского таков,

      что раскрыт полярности суждений;

      тот же склад – у наших мудаков

      с каменной границей убеждений.

      Забавно, как потомки назовут

      загадочность еврейского томления:

      евреи любят землю, где живут,

      ревнивей коренного населения.

      А я б во всех газетах тиснул акт

      для всехнего повсюду любования:

      «Агрессией является сам факт

      еврейского на свете пребывания».

      Во мне так очевидно графоманство,

      что я – его чистейшее явление:

      пишу не ради славы или чванства,

      а просто совершаю выделение.

      Если впрямь существует чистилище,

      то оно без конца и без края,

      безразмерно большое вместилище

      дезертиров из ада и рая.

      Любой росток легонько дёрни

      и посмотри без торопливости:

      любого зла густые корни —

      растут из почвы справедливости.

      Господь, ценя мышление отважное,

      не может не беречь мой организм;

      я в Боге обнаружил нечто важное:

      глобальный, абсолютный похуизм.

      Печальна человеческая карма:

      с годами нет ни грации, ни шарма.

      Прихваченный вопросом графомана,

      понравилась ли мне его бурда,

      я мягко отвечаю без обмана,

      что я читать не стал, однако – да.

      Близится, бесшумно возрастая,

      вязкая дремота в умилении,

      мыслей улетающая стая

      машет мне крылами в отдалении.

      Что-то я сдурел на склоне лет,

      строки словоблудствуют в куплет,

      даже про желудка несварение

      тянет написать стихотворение.

      Сегодня присмотреться если строже,

      я думал, повесть буйную жуя,

      страдальцы и насильники – похожи,

      в них родственность повсюду вижу я.

      Уже слетелись к полю вороны,

      чтоб завтра павших рвать подряд,

      и «С нами Бог!» – по обе стороны,

      в обоих станах говорят.

      У многих я и многому учился —

      у жизни, у людей и у традиций,

      покуда, наконец, не наловчился

      своим лишь разуменьем обходиться.

      С интересом ловлю я детали

      наступающей старческой слабости:

      мне стихи мои нравиться стали

      и хуле я внимаю без радости.

      Я никого не обвиняю,

      но горьки старости уроки:

      теперь я часто сочиняю

      свои же собственные строки.

      Уверен я: в любые времена,

      во благе будет мир или в беде,

      но наши не сотрутся имена —

      поскольку