Дома надвинулись сплошной горящею стеной.

      В толпе старуха хлеб жует.

      Все – как перед войной.

      В толпе девчонка скалит рот. Она слегка пьяна.

      С пирушки пламенной идет.

      Ей сизый дым – война.

      Бьет в лица жесткая метель погибельных газет.

      Из шифоньера на постель – прабабкин маркизет.

      Какую обувь нам сносить! Каких детей рожать!

      Но мертвых нам не воскресить.

      Живых – не удержать.

      Какие мощные дома! В них ночью не до сна.

      Стоит, распатлана, любовь на берегу окна.

      А в том подъезде, что на рот орущий

      так похож,

      Перед девчонкой достает мальчишка

      финский нож.

      Мир, нечестивый ты мужик. Все счеты сведены.

      Мне через площадь напрямик.

      Под поезда войны.

      Мне – в чернь вокзала, в чад метро,

      где бабы так вопят,

      Забыв, что сожжено добро,

      прижав к себе ребят!

      Мне – в заметь, круговерть и муть,

      в нежданный зимний Ад,

      Где шепот: «Пить!» – и: «Кто-нибудь!..» —

      и лишь глаза слепят…

      Я не могу.

      Я не хочу!

      Но я туда иду.

      Давлю жестоким каблуком слепого льда слюду.

      Старуха сердцем вдаль глядит.

      Свистит вослед малец!

      Иду туда. Скажу навзрыд, какой он есть – конец.

      Вот прикурил седой старик у блуди площадной.

      Вот бабы плачут, обнявшись.

      Все – как перед войной.

      А это кто – на мостовой, и звезды за плечом,

      В буране – с голой головой,

      пред красным кирпичом

      Кремлевским, перечным, седым, кровавее огня, —

      Стоит – и сквозь небесный дым

      так смотрит на меня?!

      И ближе подхожу, и зрю: ее лицо черно.

      И руки черны. Январю – ее очей вино.

      В пурге плывет грозой слеза. Широкие зрачки.

      В ушах синеет бирюза, как глаз ее белки!

      Откуда ты середь моей нечесаной земли?!

      Быть может, черный соловей…

      тебя – фонарь – зажгли

      В алмазах инистых ветвей… у башен, что в ночи

      Грозят кричащей тьме людей:

      молчи… молчи… молчи…

      Я догадалась, кто ты. Смех! Свет – белозубый рот

      В улыбке! Ты – одна из тех, кто все про нас споет.

      Поет нам мир! Поет война!

      О, счастье – песни петь!

      А жизнь твоя перейдена не боле чем на треть.

      Стоишь в метели и глядишь на старую меня,

      Весь чернопламенный вокал дыханием храня.

      Весь черномраморный вокзал,

      где люстра-Млечный-Путь

      Все валится безумьем в зал… осколки ранят грудь…

      А звезды, вьюжный виноград,

      из тьмы небес – отвес —

      Все сыплют – на морозе – в лад —

      твои спиричуэлс!

      А мимохожий, вон, юнец, с ухмылкой в стиле рок,

      Не сводит рыбьих глаз, елец, с твоих точеных ног…

      А эта пряная толпа, что вся разобщена…

      А эта пьяная судьба – без берегов, без дна…

      А может, мир наш есть корабль,

      его «Титаник» звать,

      И тонет, и ребенок – ты, и обнимаю, мать,

      Тебя, чернушечку мою… сопрано?.. меццо?.. о,

      Да только плыть… да только жить —

      и больше ничего…

      Раскрой же глотку! Черный крест —

      в шубейке две руки!

      И пой! Чтоб слышали окрест – воры и старики!

      Медсестры, чью больничку вмиг

      замкнут на карантин!

      Торговка, чей святейший лик —

      маяк меж лунных льдин!

      Владыка, что в виду Кремля, немой, идет пешком!

      А снег взвивается, пыля, над бедным батожком!

      Не скипетр, не держава, нет… пуста ладонь, гола…

      И этот черный пистолет – родной, из-за угла…

      Ты только пой, мулатка, пой! В снегу, молясь, любя,

      Всей пройденной моей судьбой я слушаю – тебя!

      Ах, мать, я у тебя учусь!