Тридцать третье марта, или Провинциальные записки. Михаил Бару
Читать онлайн книгу.
им. Радищев увидит одно,
Пушкин – другое. А что предадим мы огласке
Из наблюдённого? То-то, дружок, и оно.
Что наша мысль – с коромыслом бредущая вумен,
Или стремительно с горки летящий малец?
Кто нам позирует – мокрые личики гумен,
речка, буфет, календарик древесных колец?
(Гоголь, проездившись, стал, между прочим, безумен,
автор не метит в пророки, пока ещё жив, остроумен,
вряд ли его ожидает подобный конец.)
Автор в дороге. Он тихая часть населенья,
Он населяет гостиницу или избу,
Верит, и правильно делает, в щучье веленье,
Борется с неодолимой писательской ленью,
И, слава Богу, не пишет про «путь» и «судьбу»
Милой Отчизны. А пишет про травку-муравку,
Шуйское мыло, про город Ковров и коров,
Неторопливо заходит в музей или в лавку,
Нижет, за главкой, как бусинку, новую главку
Или, как рыбку за рыбкой, на прутик улов.
Славное чтение! Где не бывал – интересно,
Где побывал – так свои впечатленья сравнишь.
Это известно, а это тебе неизвестно,
Это смешно, а над этим слегка загрустишь.
Славная книжка! На чтенье глаза раскатаешь,
Вытянешь ноги на тёплой московской печи,
Да и лежишь себе – Мишину книжку читаешь…
Вот и читайте. А ты, Де Кюстин, помолчи.
Предисловие автора
Люблю жанр путевых заметок. И читать, и писать. Теперь, однако, все больше пишут об экзотических странах, о модных курортах, где все включено, вплоть до безоблачного неба и лазурного моря. Но я не бываю в дальних странах и скучаю на курортах. Впрочем, я на них и не езжу. Там, где я бываю… Нет, не получается у меня предисловия. Начну лучше с эпиграфа. К путевым заметкам нет лучше эпиграфа, чем гоголевское «Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги…». Из Гоголя, кстати, трудно брать эпиграфы. Это вам не Сорокин или Бегбедер какой-нибудь. Из этих взял цитату и немедленно закрыл книжку, а разве закроешь Гоголя? Тут же начнешь читать дальше, дальше… И долго еще будешь идти об руку с его героями, повинуясь его чудной власти… Все равно не получается предисловия. Ну и черт с ним. Напишу как есть. Простым языком, которым я ем и заклеиваю почтовые конверты.
Как я писал эту книгу. Если одним словом, то долго. Лет пять, не меньше. Потому, что писал в свободное от работы время. Её можно назвать книгой выходного дня. Еще праздничного и отпускного. Это граф Толстой делал перерывы только на косьбу и Софью Андревну, а мне приходилось каждую неделю прерываться на пять рабочих дней. Сначала я садился в машину, автобус, поезд или самолет и ехал в какой-нибудь маленький или не очень, или очень большой, но непременно провинциальный город*. Чаще все же в маленький. Порой совсем крошечный. Такой как, к примеру, Чухлома в Костромской области, или Пошехонье в Ярославской, или Мосальск в Калужской. В глубинку, другими словами. Глубинку не в том смысле, что это глухомань какая-то, нет, а в том, что глубина, без которой не бывает ни реки настоящей, ни моря, ни даже океана.
Мои заметки, однако, не претендуют на глубину. Наблюдатель я поверхностный. Приехал на денек, а иногда даже на несколько часов, побродил по городу, зашел в музей, в храм и вернулся в столицу.
Бывает так, что и музея в городе нет. Бывает, что и храм разрушен. Тогда иду смотреть развалины. Бывает, что и развалин нет, а пыжится на их месте какой-нибудь особняк со злыми собаками или супермаркет с перекошенным от запаха протухшей селедки крыльцом. Тогда… тогда вообще все могу выдумать из головы. Я пишу о провинции, которая у меня в голове и которую я люблю. Не ищите в этой книге подробных сведений о расписании автобусов, ценах в придорожных гостиницах и ценах на воблу в Рыбинске или картошку в Талдоме. Всего этого я не запомнил.
Зачем я вообще туда ездил, если даже на такие простые вопросы не могу ответить? Зачем вы лежите на диване и чешете спину пультом от телевизора? Читайте дальше и не задавайте глупых вопросов. Книга еще даже и не начиналась, а вы уже хотите знать больше, чем ее автор.
Поскольку все это происходило в выходные дни, то возвращался не в Москву, а на дачу. Садился возле окошка, брал чистый лист бумаги, делал одухотворенное лицо, умакивал перо в чернильницу… и тут выключалось электричество. Сосед по деревне включал какую-нибудь электрическую пилу или рубанок, и напряжение падало не до нуля, но до минус единицы. Что-то он там постоянно строгал или пилил, а если не пилил, то долбил точно девяностокилограммовый дятел. В деревне электрическая сеть, точно советская авоська – состоит из сплошных дырок. Но я отвлекся от предисловия.
Поскольку чернильница у меня электрическая, да и бумага тоже… я шел обедать или курить в поле, или пить на рыбалку, или косить траву на лужайке у дома, если не удавалось откосить. Наобедавшись, накурившись,