И никогда не забыть мне ту жуткую картину, когда моя мама Акулина Федоровна, мои тетушки – отцовы сестры Анна, Евдокия, Ефросинья, Фаина и отцова мать Хавронья Яковлевна, рассевшись за стол, буквально рыдали над этим печальным известием. Рыдали громко, судорожно, обхватив головы руками, опершись локтями об стол.

      Своим неокрепшим еще детским умом я понимал, что случилось что-то страшное и непоправимое, но что именно – не знал. А спросить боялся, настолько был подавлен этими громкими всхлипываниями родных людей. И никто почему-то мне не сказал, в чем дело. Видимо, поступали мудро, пожалели мою детскую психику.

      Босоногое, полуголодное детство

      Оставшись в 25 лет вдовой, моя мама все свои силы прилагала к тому, чтобы вырастить нас с сестрой Зиной, поставить нас на ноги. Сказать, что было трудно – значит ничего не сказать. Картошка и хлеб – вот вся была еда.

      Впрочем, назвать хлебом это темно-зеленое месиво можно только с большой натяжкой. Муки не было, а поэтому мама набирала на пустырях лебеду, ходила в лес за липовыми листьями. Все это смешивала и толкла, добавляя немного тертой картошки. Из получившейся темно-зеленой массы пекла лепешки. Это и был наш «хлеб».

      Даже об обычном черном ржаном хлебе можно было только мечтать. Запомнилось выражение: «ару кше», что означает «чистый хлеб». Хочу обратить особое внимание: речь идет не о каком-то изысканном хлебе, а об обыкновенной черной буханке, но без всяких зеленых примесей.

      Мама иногда ходила на базар в поселок Пичкиряево и приносила оттуда «чистую» буханку. И я ел ломоть такого хлеба всухомятку, как едят ныне пряники или печенье. Ел и наслаждался вкусом «чистого» хлеба.

      Так было в первые послевоенные годы. Позже, когда послевоенная жизнь стала постепенно налаживаться, мама иногда приносила из Пичкиряево пару батонов белого хлеба. Это был для нас с сестренкой настоящий праздник. Мы называли белый батон «булкой». Сейчас тоже можно услышать выражение: «булка белого хлеба». Это звучит как-то буднично, а тогда слово «булка» означало нечто большее, чем просто белый хлеб. Даже слово «торт» в нынешнем понимании означает намного меньше, чем тогдашняя «булка». Опустишь кусок «булки» в кружку с молоком, откусишь пропитанную молоком мякоть. И казалось, что нет на свете более вкусного лакомства, чем «булка» с молоком.

      А об одежде и обуви вообще говорить нечего. Летом я носил сшитые мамой из домотканного холста (по мордовски «котф») штаны и рубаху. «Котф» ткали в домашних условиях на специальном станке. Устроен он был так, что с помощью деревянных «педалей» натянутые нити то поднимались, то опускались, образуя просвет, через который пропускался челнок с такой же нитью. Прошел челнок влево – ткачиха ударит по пропущенной нити большим гребнем, через который пропущены натянутые нити. Прошел челнок вправо – опять удар гребнем. Так уплотнялось полотно, все более удлиняясь в размере.

      «Котф» обычно был белого цвета, поэтому сшитая из него одежда красилась то в синий, то в черный цвет. Краска, как правило, была неустойчивой, и если одежда намокала под дождем, то на ней получались заметные разводы, а на теле – соответственно то синие, то темные пятна.

      Но если летом спасали такие штаны и рубахи из домотканного «котфа», то зимой самой «модной» и незаменимой одеждой была простая ватная фуфайка. В таком «ватнике» и ходил я в школу.

      А из обуви запомнились в основном лапти. Мама сама их плела. Специально ходила в лес за лыком для лаптей. Даже в школу не стеснялся ходить в лаптях вплоть до шестого класса. Да и не только я. Таков был удел многих моих сверстников того нелегкого послевоенного времени.

      И лишь позже, когда послевоенная жизнь стала постепенно налаживаться, мама стала покупать мне ботинки. Главный наш финансовый источник был – пенсия за погибшего отца. Причем ботинки покупались ни в коем случае не хромовые, а только