Мальчик родился в обычной семье, где был один ребенок. Этим ребенком был я. Мне было 10 лет, и мне было очень интересно, что за кроха появился у нас дома.

      – Ну и как мы его назовем? – Спросила меня мать.

      – Странный вопрос, – ответил я, – конечно, Валеркой!

      Мама больше не спрашивала меня ни о чем. Так моего брата стали звать просто и незатейливо.

      Отцы у нас были разные, фамилии соответственно, тоже, но это совершенно не мешало нам обоим.

      Брат вырос на моих руках. Он был послушным, улыбчивым ребенком, который как все дети временами шалил и баловался.

      Я как старший брат и единственный воспитатель ему многое прощал. Прощал даже то, за что попадало мне.

      Брат рос любимчиком в семье, и любили его за умение радоваться жизни и весело, озорно смеяться.

      За его улыбку и смех ему можно было многое простить.

      И его прощали. Прощали за все. Всегда. Хотя он особо и не шалил. Не больше чем остальные дети мы видели от него проказ. Даже меньше. И если у него проходила какая-то проказа, то он жаловался от души, и смех его был таким заразительным, что я смеялся всегда вместе с ним.

      Смехотунчик так звала его мать.

      Он оправдывал свое прозвище и был душой семьи.

      Позже, когда он вырастет, то где бы он ни был, он был душой компании и коллектива. Где бы он ни был, если там был Валера, то люди умели отдыхать, улыбались и весело шутили.

      Было в его смехе и улыбке что-то доброе и завораживающее.

      Он сам это знал, и поэтому с возрастом, помудрев улыбался более закрыто, и как-то так сдержанно, и с некой долей извинения. Как бы улыбаясь и извиняясь, за то, что улыбка его может вызвать ответную улыбку у собеседников.

      За это его все любили. Всегда. За добрую, открытую душу. И умение улыбаться так завораживающе, что все окружающие не могли удержаться от улыбки.

      Когда он был совсем маленьким я его иногда вольно или невольно обижал.

      Он был меньше, худее незащищеннее, и всегда было жалко, если так иногда случалось.

      Обид он не держал почти никогда. Был добр просто невозможно. Иногда ему это мешало.

      Как-то раз мне было семнадцать лет, а ему соответственно семь лет, мать дала мне «боевое задание» – накормить брата манной кашей.

      Что может быть проще? Что?

      Но брат уперся, не буду, есть я эту кашу и всё.

      Я и уговорами и сказками, и по-плохому, и по-хорошему.

      Он рот закрыл и всё.

      А мне как на грех на свидание нужно идти. Час его кормил, уже время меня поджимает, а он