Отца не стало в седьмом часу.

      – Я в магазине, – сказала бабушка, – целую тележку набрала: пеленки, подгузники. Теперь ничего не нужно.

      Через сколько-то – я вернулся на веранду и сел – позвонила мама. Я снова вышел в переулок, мама плакала. Я спросил:

      – Тебе бабушка позвонила?

      – Нет, я сама позвонила. Сёма уехал только что. Я нашла телефон пятнадцатой и…

      – И тебе сказали?..

      – Ничего мне не сказали. Спросили, кто я. Отвечаю: бывшая жена. А они: мы уже звонили Людмиле Ивановне – и прощаются.

      – А ты?

      – Я все сразу поняла и спрашиваю: он умер? Девушка замолчала, потом говорит: подождите. Потом дала завотделения…

      – Понятно. Бабушка только что звонила: она в магазине – покупала по списку.

      Мама снова заплакала:

      – Как жалко его, он какую-то глупую жизнь прожил, будто не свою.

      Я молчал, смотрел, как в другом конце переулка рабочие в бесформенных куртках, серых с рыжим, врезают в асфальт перфораторы.

      – Ладно, – вздохнула мама. – Позвоню Людмиле Ивановне.

      Я еще следил за рабочими, за кусками асфальта, за щебенкой, брызжущей в стороны. Наконец повернулся к веранде, поднялся на ступеньку – передумал. Дошел по переулку до угла, огляделся: те же куртки, серые с рыжим, те же пыль и шум. Подумал, не уйти ли совсем: ничего не объяснять, не прощаться? Объясню потом, скажу, что нужно было, что хотелось одному, – нет, херня: на веранде вещи и не хочется одному – вообще ничего не хочется. Вернулся, поднялся на ступеньку – снова телефон: бабушка.

      – Похороны в понедельник, – начала она.

      Я подумал, что вот похороны и так далее, – а мне все равно: я только за нее боюсь – хотя отец болел долго, все равно боюсь, чтобы выдержала, не сдала. Я представил, как она стоит с тележкой, в тележке пеленки – и звонок: здрасьте, завотделения, умер. Тут же зачем-то заплакал, затвердил:

      – Я приеду, завтра приеду. Сейчас – билеты, завтра – приеду.

      Бабушка тоже заплакала. Я спросил:

      – У тебя деньги есть?

      – Что-то осталось.

      – Может, перевести?..

      Рабочих сменил экскаватор: асфальт, расхераченный в куски, переходил – ковш за ковшом – в самосвал.

      – Не надо. На карте половины цифр не видно: еще перепутаю чего-нибудь.

      Я почувствовал на плече ладонь, посмотрел на пальцы: крупные, плотные, на безымянном – кольцо. Я повернулся: Фарик.

      – И карта не помню где, – сказала бабушка.

      Я показал в глубину веранды – Фарик понял и ушел. Я еще пообещал чего-то – бабушка ответила, потом положила трубку. Я постоял с минуту между верандой и переулком, держа телефон у уха. Самосвал трескуче ехал по остаткам асфальта. Понемногу темнело.

      Я вернулся, сел, заметил перед собой дощечку с шестью шотами. Перед Борей стояла такая же – уже без одного. Вася пил пиво, Ксюша – вино. Фарик листал меню.

      Мне не хотелось шотов. И пить не хотелось. Мне вообще ничего не – хер с ним.

      Фарик взял пиво – я тоже: на запивь. Боря свои шоты будто закусывал: выпьет, выпучит глаза и сидит, жует пустоту. После второго я спросил:

      – Боря, а что мы пьем?

      – Мужской набор, – сказал Боря.

      – Больше мне мужского не бери: это же пиздецкий спирт – пить нельзя.

      – Чего тогда брать?

      – Бери мне женского.

      Боря кивал, улыбался – вот взять и сказать ему: Боря, отец-то умер. Тут же представил, как Боря морщится, ищет слова, опять жует воздух – и так его жалко стало, словно его отец умер, а не мой. Рядом Ксюша говорила про новый комикс, про какие-то канавки и пузыри. Вася слушал. Фарик смотрел на меня поверх стакана, щурился. Показал ему фак: дескать, отвернись – он отвернулся.

      – А я им сказала: два полосных подряд – это убожество.

      – Зачем вообще с ними разговаривать? На хер шли – и всё.

      Я встал, пошел искать туалет – просто так: ссать не хотелось. Долго держал руки под краном, рассматривал в зеркале лицо – небритое, бледное. Сосчитал в уме шоты (четыре из шести) и пиво (два стакана), вспомнил, что не ел с обеда. Вышел, остановил официантку, заказал борщ. Над столом и посудой одиноко темнело Фариково лицо: остальные курили. Прежде чем сесть, опрокинул в себя шот, почувствовал, как спирт течет по пищеводу.

      – Ты прочитал? – спросил Фарик.

      Я ответил:

      – Нет, – хотя не понял, о чем он, чего он хочет.

      Фарик молчал. Принесли борщ. Я съел две ложки, поговорил о чем-то с Васей, решил позвонить бабушке: телефона не было – ни в кармане, ни на столе.

      – Посмотри в рюкзаке, – сказала Ксюша. – Короче, сделала я второй полосной, а эти пидоры не собираются доплачивать.

      Я достал из рюкзака блокнот, бумажник, паспорт, влажные салфетки. Потом рука нащупала маленькое,