«Искусство рождается из горя и страданий»

      Сасуга Кэй

      Ненависть

      1

      Бриться утром – дело хорошее, но неблагодарное. Это в первые пару десятков лет жизни я брился для girls, чтоб у них нигде и ничего там не кололось. А сейчас уже просто –для себя, когда заканчивается пьяная романтика или вдруг резко посмотрел фильм про мафию и захотелось так же сиять выглаженным лезвием подбородком. Правда каждый раз подбородков под щетиной, оказывается два, а то и три, что несомненно меня огорчает.

      Но сегодня и сейчас стою перед зеркалом, уставшими и строгими глазами своего отца смотрю сам на себя. Наношу пену на руку, как в рекламе. Потом на лицо, с душой так. Никогда не понимал для чего её так много, а отец мой всегда чуть мазал, только кожу покрыть. Брал он далеко не модный гель, а самый настоящий кусок хозяйственного мыла, погрызенный дворовыми крысами. Ножом срезал стружку в чёрную от копоти алюминиевую кружку. Кружка раньше в бане служила, оттого и чёрная, воняет печкой, гарью и чужими тётками. В кружку – немного воды, самой горячей на свете. А потом кистью, широкой, для бритья. И ей уже размазывал, обжигая себя горячей пеной. А я что? Я не как он, просто выдавил да мажь. Станок для бритья у меня такой–же, фирмы «Рапира», Т–образный, в нем еще эти модные лезвия для суицидников. Прогреваю станок под горячей водой – так он будет брить нежнее и казаться острым, плюс кожу под собой распарит. Первое движение – с правой щеки вниз, слегка надавливая. Батя всегда говорил, не брить против шерсти, а то всё, кровавая баня. Я слушаюсь, иду по росту. Щека побрита, бритва подъезжает к носогубному треугольнику. И я впервые надул щеки и губы, чтоб разгладить кожу и побрить тщательно. В зеркале все чётче виднелся мой отец. Уставший, только со смены. В момент, когда я надул щеки, кажется, я все понял о нем. Если раньше он мне казался большим и грозным великаном, то сегодня это был тот самый коллега по цеху, с которым вместе и в курилку, и по бабам.

      Я помотал головой, чтобы откинуть мысли прочь, прогнать моего отца обратно на любую кухню во вселенной и снова стать хозяином своего отражения. Вытираю лицо полотенцем, беру с полки старый флакон с советским одеколоном. У друга был ремонт, нашли в старых шкафах. Пахнет настолько отвратительно, что даже немного приятно – без сюрпризов. Вот назван он «Огуречный» – такой и есть. Зеленый, едкий, приторно–свежий. Но за приторностью его очень умело скрывается спирт, который немедленно начинает грызть кожу моих свежевыбритых щёк. Сегодня я шикарен, каким и должен быть. Сегодня я иду к моему новому другу на пару этажей ниже. Лёха его зовут, душевный парень, хоть и алкаш. Пришел в мою жизнь из диагонально противоположной вселенной – с мусорного бака. Он лежал напротив улицы Восстания, за старой девятиэтажкой, где находится ограждённая бетонными стенами мусорка. Он был тоже прекрасен, но по–своему: обёрнутый старым пледом, вонью и своим девятнадцатилетием. Удивительный возраст для бездомного животного. Я был крайне удивлён, когда нашел его таким. В моем кармане была бутылка лимонада, а в руке бутылка водки. А у него как раз пусто и в желудке, и за душой. Так и разговорились.

      Как открылось мне в разговоре – Лёха необычный персонаж. Crazy или stupid – я еще не решил окончательно, однако он был тем еще кремнем. Его мать была прекрасной женщиной, ибо о мертвых либо хорошо, либо никак. Жила себе красиво, любила цветы и алмазные мозаики. Потом в её жизни появился мужчина, ибо куда в нашем мире женщине и без мужчины, как они считают. Какого Бог послал, тот и есть. Вот она с этим гимном и прошла свой путь к могиле. Ёбнул он её по пьяни при Лёхе и сестре его Танюшке. Ёбнул и насиловал до утра, пока Лёха с сестрой прятались. А когда мать остыла – пошел их искать. А утренняя весенняя пора заставила аллергика Лёху чихать в шкафу – нашли быстро. Лёхе переебали бутылкой, а сестру он просто прижал ногой к полу и душил. Потом и её изнасиловал. Отчим уже кряхтел от злости – а сестра кричала. Ну отчим сестре её же руку в рот заложил и скотчем перемотал, чтоб не орала. Позже всё–таки приехали менты, убрали труп. Сестру – в психушку, Лёху – вон из хаты. Не хотел он тоже к психам, сбежал. Да и хата съемная была, её еще сдавать людям. Сам понимаешь. Там, где начинаются бабки – заканчивается мораль. Вот Лёха уже две недели на улице живет. Сидит тихо–тихо, ничего не говорит, боится. Рот весь в запечённой крови, стекло, наверное, жевал. Так испугался, бедненький,