Шел девяностый год. Мы интенсивно создавали отсутствующую в стране красоту. Поднимали общественный уровень вкуса. И чувствовали, что на стыке может родиться гениальный стиль. Но все же, я страстно мечтала уехать из России, чтобы покорить уже весь мир. Был у меня один знакомый фотограф, он пел в церковном хоре по выходным. Он тоже мечтал уехать. И уехал. Причем, по приглашению от западной галереи. Так уехать было верхом удачи. Стремительная и блестящая карьера. Так вот, он для этого снимал голых толстых баб в пионерских галстуках и прочих атрибутах развала великого СССР. Художественно, но некрасиво. Конъюнктурно как-то, по-предательски. Так вот, мы так точно не хотели. Интересно, что с ним было потом?

      Я верила, что скажу «новое слово» в искусстве. Тогда это казалось так несложно… Было столько новых идей, и формы выражения не успевали за ними. Потом, правда, оказалось, что новое все это было только для нас, дикарей. А на Западе смотрели на все это как на забавный феномен. Много лет спустя я стала свидетелем аналогичного культурного прорыва… Я ездила с антропологом к бушменам в резервацию в Южной Африке. Они сидели в пыли около своих убогих жилищ и выделывали шкуры швейцарскими ножами «Solingen». Ножами работать было намного удобнее, чем скребками. Выходило быстрее и аккуратнее. Но это были все те же некрасивые и вонючие шкуры, висящие у них на бедрах. Ножи завезли туда уже давно, но ребята продолжали ими делать то, что привыкли.

      А нам хотелось дышать. Говорить и быть понятыми. Я ходила с красными волосами и ждала, что ко мне будут относиться серьезно. Мой подростковый период совпал с подростковым периодом целой страны. Страна удивляла своей косностью. Вроде бы – все можно. Но ничего хорошего не получается. Это не просто раздражало. Это фрустрировало. Отнимало надежду на будущее. «У меня в то время была любимая песня: «Уеду срочно я из этих мест, где от черемухи весь белый лес». И я, конечно, пыталась найти разные возможности. В частности, тогда существовали очень странные бюро знакомств, которые