Снова апрельский дух;

      жаворонки взлетели

      в небо, где плечам тяжел свет,

      а сквозь ветви уже виден день,

      чей в пустоте расцвел свет, —

      но после сумерек длительных и дождливых

      солнечно-золотая

      рань сквозь туманы

      проступает, на фасадах зданий витая,

      где окна, как раны,

      открываются среди теней боязливых.

      Потом тишина. Без всякой отсрочки

      дождь сверкает на мостовой,

      и звук его живой

      впадает в блеснувшие почки.

      Такую ночь назвать негоже хмурой;

      южнонемецкий воздух при луне

      часы роняет с башни в тишине,

      чтобы они тонули в глубине,

      а сторожа, фигура за фигурой,

      прошли, перекликаясь, в стороне,

      и скрипка зазвучала как во сне,

      напоминая вслух о белокурой.

      Едет рыцарь в панцире черном, стальном —

      навстречу любви и вражде.

      Все впереди: даль, дол за холмом,

      пиршества, прелести дам и дом,

      Грааль в награду, песнь за вином;

      в тысяче образов и в одном

      Бог перед ним везде.

      Панцирь – тюрьма стальная, литая,

      узилище или обитель,

      где смерть сидит, мечтая, мечтая:

      где мой освободитель,

      чей меч – мои оковы

      ради доброго дела

      разрубит, и вместо обновы

      свобода будет сначала

      для скрюченного тела,

      чьи мышцы готовы:

      ах, как я бы играла

      и пела!

      Мой рыцарь юный предан мне

      почти как древний стих.

      Приходит он, как по весне

      вихрь налетает в тишине,

      уходит, как в голубизне

      звон колокольный в стороне,

      где свет преображен.

      С глухой тоской наедине

      слезу в прохладном полотне

      ты прячешь: плач твой тих.

      Мой рыцарь юный верен мне,

      и он вооружен.

      Улыбкою при ясном дне

      сияет он, и в белизне

      слоновой кости, в тонком сне

      его черты, как свет в окне

      морозном, жемчуг на стене

      и при луне

      страницы книг твоих.

      Иные пролагают мечтами

      к темным поэтам путь

      и просят кого-нибудь,

      чтобы позволил взглянуть,

      как струны ладят перстами;

      но для девушек простых

      мост к видениям не нужен;

      их улыбки – нити жемчужин

      над серебром, украшающим пир;

      ими-то доступ и обнаружен

      и к поэту,

      и в этот мир.

      Девушки! От вас одних поэты

      научились говорить о вас,

      находя не ваши ли приметы

      в звездах, предвещающих рассветы

      вечностью, чей наступает час.

      Но пускай поэты молят страстно,

      знайте: как мольбы ни горячи,

      им вы уступили бы напрасно,

      ибо соблазняться вам опасно

      даже тяжестью парчи.

      Пусть поэт мечтает о свиданьи

      со своей мечтой наедине

      в сумрачном саду, где в тишине

      на скамье сидел он в ожиданьи,

      в комнате, где лютня на стене.

      Вас не ищет он средь лиц и звуков;

      дорожит он сумраком дорог,

      так же безнадежно одинок,

      светлой не застав под сенью буков,

      рад к себе забиться в уголок.

      …И ему противны голоса,

      вечно доносящиеся хором

      из толпы, где слишком многим взорам

      ваша подвергается