Упою тебя колыбельной

      нескончаемой, чтобы мне

      с жизнью твоей сопредельной

      и спросонья быть, и во сне;

      быть бы в доме мне одному,

      поскольку ночь холодна,

      и вслушиваться в тебя, и во тьму,

      и в мир, и в лес допоздна.

      Часы зовут, продолжая бег;

      дно времени там, где мрак;

      а снизу ходит чужой человек,

      чужих разбудив собак;

      так в тишине мой длится мотив;

      с тебя не спускаю глаз;

      ими ловлю тебя, отпустив,

      ночью в который раз.

      Ночью каждый из нас нелюдим;

      ночь меж тобой и соседом твоим,

      мрак непроглядный нем;

      и если в комнате свет зажечь

      в чаянье непредвиденных встреч,

      подумай все-таки, с кем.

      Страшно светом искажены,

      когда с лиц у них каплет свет,

      люди под гнетом ночной тишины,

      ты видишь в них подобье страны,

      где в массе различий нет.

      Стирает со лбов у них желтизна

      мысли, обрывки мглы;

      в глазах у них сумрачный блеск вина,

      руки у них тяжелы

      в беспомощном жесте, когда, тая

      груз привычных забот,

      каждый из них повторяет: «я»,

      а думает: это тот.

      Скрипка чужая! Ты слышишься мне

      каждую ночь и в каждой стране

      из комнаты или из подворотни?

      Один играет? Или их сотни?

      Неужто без твоей опеки

      кого-нибудь в городе сквозь тьму

      на дно давно зазвали бы реки,

      а ты слышна лишь мне… Почему?

      И неужели не по ошибке

      случайный мой сосед по квартире

      петь велит постоянно скрипке:

      «Жизнь тяжелее всех тягот в мире!..»

      Похож слепец, который на мосту,

      на камень межевой всегда на страже

      царств безымянных, вещь одна и та же,

      а звезды набирают высоту,

      вокруг него явив свои часы

      струением блуждающей красы.

      Седой, недвижный вестник отдаленья,

      небытия темнеющий оплот,

      он в преисподнюю означил вход

      для мелкотравчатого поколенья.

      Как мореход на берегах земли,

      я все еще чужой туземцам вечным;

      мне счесть бы дни застольем бесконечным,

      а для меня видения вдали.

      Мир моего касается лица,

      быть может, как луна, необжитой,

      а люди суетятся без конца,

      обжив слова своею суетой.

      Я взял с собой простые вещи в путь,

      вдруг показавшиеся стаей дикой;

      животные на родине великой,

      здесь от стыда не смеют и дохнуть.

      Не виденье дальнего пейзажа

      и не пляска смуглых женских тел,

      для которых платье – лишь поклажа.

      Не мотив, который долетел

      из