Возделывать свой сад монах готов,

      как водится поныне в братстве белом;

      у каждого в саду отдельный рай,

      и каждый ждет, что над его уделом

      грядущий май

      восторжествует в сочетаньи целом

      потайных сил и девственных цветов.

      Кистями изможденными перстов

      себе сжимая голову, где токи

      бегут, успокоения не зная,

      сидит монах подчас, и шерстяная

      одежда не скрывает рук-шестов,

      и для ладоней крепкие флагштоки

      вздымаются, святыню поминая.

      Пусть кирие, пусть мизерере – дань

      небесным кущам, голос молодой

      не хищник, дышащий враждой,

      но и не лань,

      а конь, который скачет без седла,

      куда б его дорога ни вела,

      и яростно грызет он удила,

      на всем скаку разгорячен уздой.

      Сидит монах один, а гнет раздумий

      сломать грозит широкие запястья;

      монаху в тягость разум-иждивенец.

      Приходит вечер, нежный возвращенец,

      быстрее мчится вихрь-переселенец,

      сгустились тени, вестницы ненастья.

      Колышется, как на цепи челнок,

      сад, где обветрен каждый черенок,

      сад в сумерках, как в сумрачных волнах;

      кто этот чёлн отвяжет?

      Юн монах.

      Он знает: мать не дождалась весны.

      Она мертва. Она звалась Ла Станка,

      сосуд, разбитый грубо без вины,

      когда отец монаха