Всеведущий! Рисую наугад

      во тьме мои последние картины;

      кроме Тебя, других не знаю врат,

      не ведаю другой первопричины

      всех наших будущих утрат.

      Судом Твоим увенчаны кончины.

      Забрезжит свет средь мировой пучины,

      но не Твоей любовью сотворен;

      гром грянет, не Тобою предварен,

      и содрогнутся вне Тебя глубины,

      согнутся без Твоей опоры спины.

      Глухие стоны там, где были станы

      страстей в стенах взрывающихся зданий,

      и радости, подобия страданий,

      обречены вернуться в те же страны,

      где вожделенья, где года гаданий,

      где блеклый блуд и дряхлая вражда,

      а над церквами, жгучими, как раны,

      летят несуществующие враны

      из ниоткуда в никуда.

      Встает скелет спросонья за скелетом,

      спешат кусаться всем своим оскалом,

      но кровь не проливается при этом;

      холодный палец тянется к бокалам

      глазниц, где слез не сыщешь даже в малом

      количестве, и следом за рассветом

      их вечер надвигается не в срок;

      среди скелетов каждый одинок,

      но в бурю все они восстать готовы,

      в ней чувствуя любви Твоей исток

      и гнева Твоего первоосновы,

      в которых видится итог.

      Последних не дочувствовав тревог,

      сменяются молчаньем страшным зовы.

      Сидят они пред черными дверями,

      усыпанные как бы волдырями;

      так выпадает поздний свет,

      растет, лишенный радужных примет.

      Так рушится, сгущаясь, тьма ночная,

      великим черным гнетом начиная

      ломать им руки, а потом хребет.

      Колеблются под гнетом протяженным

      их плечи, разновидность волн морских,

      когда подобны мыслям напряженным

      пустоты в них…

      А где для лбов опора?

      Их мозг и под землею кое-как

      раздумывал, причастный скрытым думам

      земли, которой вторят смутным шумом

      деревья на ветру, встречая мрак.

      Среди картин, Тобою сотворенных,

      Всевидящий, простишь ли усмиренных,

      которых бьет отчаянная дрожь?

      Не дрогнешь ли, увидев, что не гож

      Твой город, лишь с листом поблекшим схож

      в пространствах, гневом Божьим разоренных?

      Не дай колесам суток убыстренных

      стремиться в даль, заряженную громом,

      но и не уничтожь приговоренных

      в молчании великом, нам знакомом.

      Не будет ли Тобой средь нас возвышен

      тот, чей отважный голос тварям слышен,

      кто бытие повторное прервет,

      из этой жути душу отзовет

      и весело сквозь вещи поплывет,

      все силы безбоязненно теряя,

      касаясь всех на свете струн,

      в чужие смерти, как в свою, ныряя

      и в смерти чувствуя