Был час, когда величие державы

      в зеркальном блеске длилось, как во льду,

      а бледный царь последним был в роду,

      былую завершая череду,

      и, голову клоня, стыдился славы.

      Он приникал к пурпурной спинке трона,

      ронял он руки, избегая стона,

      с высоким саном не в ладу.

      В доспехах белых и в мехах бояре,

      ему готовы поклониться в ноги,

      готовились к междоусобной сваре,

      опасливо тая свои тревоги,

      благоговеньем наводнив чертоги.

      И прежний царь им вспоминался снова,

      безумием карающего слова

      велевший разбивать о камни лбы;

      бывало, тот властитель их судьбы

      на троне больше места занимал,

      оставив блеклый бархат без пустот,

      и мир для тьмы его был мал;

      так от бояр скрывал властитель тот,

      как трон его был красен, ибо гнет

      одежд его весь в золоте был зрим.

      И можно было думать, что таким

      нарядом тяготился юный царь,

      хоть факелы кругом горели ради

      роскошества, где жемчуга, как встарь,

      у трона всюду спереди и сзади,

      и над вином светящиеся пряди,

      рубины же чернеют, словно гарь,

      и в мнимой глади —

      мысленный итог.

      И носит бледный царь свои уборы;

      на голове корона; нет опоры

      царю ни в ком, он слишком одинок,

      льстецов он слышит хрипнущие хоры;

      во сне же тем слышнее оговоры,

      и лязгает поблизости клинок.

      В томленьи чуждом царство неизменно,

      и бледный царь умрет не от меча,

      его наследье все еще священно,

      торжественное прошлое влача.

      Так доживал в Москве свой царский срок он,

      на белую Москву смотрел из окон,

      весна ли в переулках или сон,

      березовым трепещущая духом,

      и все-таки овладевает слухом

      наутро колокольный звон.

      Колокола, его святые предки, —

      династия, которая к татарам

      восходит постоянно под ударом

      в сказаньях, подтверждавших вещим даром,

      что чудеса по-прежнему нередки,

      и вдруг он понял, как в том веке старом

      из родовых воспрянули глубин

      его предвосхищавшие дотоле,

      тишайший из пресветлых на престоле,

      по собственной благочестивой воле

      бездействующий властелин.

      А он благодарил их на помин

      их душ, чьи расточительны щедроты,

      и жаждой жалобною жил,

      в ней находя источник тайных сил,

      а жизнь свои вершила обороты,

      и в них таился он один.

      Себя в них узнавал он что ни час,

      как серебро в загадочных узорах,

      во всех деяниях и приговорах,

      но